– Так я и дам тебе здесь торговать! Иди, пока цел!

– Послушай! Да как ты смеешь? – вопит барин на дворника.

– А так, что у нас тут свой поставщик для господ есть. Он нам и курятину, которая завалялась, и огурцов, а мы его за это к постояльцам подпускаем, значит, и выходят две выгоды: и нам, и ему.

Начинается перебранка между дворником и разносчиком. Барин отгоняет дворника и назло ему приторговывается к чему-то у разносчика.

– Помилуйте, сударь, какой тот поставщик? – уверяет разносчик. – Мазурик, а не поставщик. Он в прошлом году галок тут взаместо рябчиков продавал. Полковницу одну у Круглого пруда грибами поганками окормил вместо подосиновиков, а у нас товар законный. Вы и барин-то нам по облику знакомый. На Старо-Парголовской летось изволили стоять? Мы тоже помним.

– Вовсе я на Старо-Парголовской никогда и не жил, а жил в Павловске.

– Ну так братец ваш. Фамилия такая немецкая…

– Нет у меня брата, и фамилия моя русская.

– Может, и русская, только из немецких. Мы и матушке вашей, покойнице, дай Бог царство небесное, продавали.

– Врешь. Моя мать и посейчас здравствует.

– В таком разе тетенька померши. Помнится мне, что в прошлом годе старушка божия в чепчике с вашей супругой… Бывало, с вечера скажут: «Антип!»

– Нет у меня тетки, а женился я только в январе. Пошел вон, дурак!

Раздраженный барин гонит разносчика.

– Что, взял? – кричит стоящий на улице дворник. – Нет, ты прежде дворнику поклонись, чтоб с господами ладить!

– Ниток, коленкору, бумаги чулочной! – стонет над самым ухом барина голосистая баба с корзинкой.

– Хорошо бы, матушка, тебя на осину за твой голос подвесить! – говорит ей барин, плюет и, заткнув пальцами уши, бежит к себе на балкон.

Яичная лавка. За выручкой сидит старик хозяин с окладистой седой бородой и пьет чай, прикусывая вместо сахара миндаль. Картуз на нем высокий с наваченным дном, шуба барашковая с длинным воротником и опоясана. Время перед Пасхой. Входит рыжебородый купец в пальто.

– Хрусталю на крепость, утробе на утеху! – приветствует он. – Сказал бы: «Чай да сахар», да с миндалем пьешь. Почем ноне хорошие-то яйца отпущаете?

– Два с полтиной, ну а ежели за головку, то два рубля восемь гривен надо взять, – отвечает старик хозяин. – Головка будет яйцо к яйцу. Хоть на огонь, хоть на солнце сквозь него смотри – полнее рюмки яйцо будет. В рюмку так не нальешь. Сколько прикажете отсчитать? Василий, принеси лукошко головки! – скомандовал он приказчику.

Приказчик принес лукошко с яйцами и поставил на прилавок.

– Фю-фю! – просвистал купец. – Да это орехи, а не яйца.

– Известно уж, от новгородских и от лимонских кур. Крупной голландки теперь и за полтину десяток не найдете. Та кура в холоду нестись не будет. Да и голландки-то мелки. Измельчала ноне совсем кура. В старину трехмесячный цыпленок был крупнее.

– Тс! – покачал головой купец. – С чего бы это, кажись?..

– Бога прогневили, вот с чего. Вдруг цыплят машинами высиживать начали… Нешто это подобает? Да в старину у нас и под галку-то подкладывать – и то считали за грех. Тут вот как-то в газетах пропечатано было, что кошка цыплят высидела. Тьфу! Ну и начала курица мельчать. Да и не одна курица. Все на убыль пошло. Посмотри ты на коровенок. Нешто это коровы? Такие ли бывали прежде? Ведь нынешнюю-то коровенку кулаком со всех четырех ног сшибить можно.

– Это действительно: скот, куда не взглянь, везде мелкий, – согласился купец. – Корма плохи, вот отчего.

– А корма отчего плохи? – продолжал философствовать хозяин. – Оттого что грешим много, не по христианским поступкам поступаем, по постам скоромь трескаем. Кто ноне в чистоте утробы-то разговляется на Христов день? Поискать надо такого. Теперича возьмем нашего брата торговца: только что жену выписал из деревни и из ситца в шерстяное платье обрядил – она уж среды и пятницы забыла, а в Великом посту вместо грибов на рыбе сидит, а как надела новомодную шляпку вместо платка-то – смотришь, с рыбы-то на котлету перевалила.

– Что верно, дядя, то верно. А все-таки с головки-то двугривенничек спусти, – перебил купец.

– Да уж так-то верно, что вернее смерти, – не унимался хозяин. – В хозяйстве четверговой соли не жгут, на Середокрестной седмице крестов не пекут, на Сорок мучеников жаворонков не стряпают, в Прощеное воскресенье сковород не выжигают; зато и сама баба измельчала, что твоя лимонская курица. Прежняя-то баба была кровь с молоком, пяти пудов весу, сдобная, крепкая, нигде не заколыпнешь, на работе с мужиком поравняется. А ноне нешто это баба? Жидконогая слякоть, и больше ничего! Ты говоришь: корма плохи… В купечестве корма хороши, а отчего же и там баба извелась? Теперича и в купечестве крупной бабы не найдешь. Так сколько же головки-то отсчитывать?

– Две сотни отсчитай, да скинь с них хоть три-то гривенничка на краску, – отвечал купец. – Да вот что: нет ли у вас прошлогодних яиц? Хоть осенних, хоть тухлых, так нам и то в самый раз.

– Это зачем же? – полюбопытствовал хозяин.

– Для приказчиков да для лавочных мальчишек. У нас такая антимония заведена, чтоб по пятку крашеных яиц их на Пасху оделять, так головку-то жертвовать больно жирно будет. Есть такие?

– Есть, есть. И с затхолью ничего?

– И с затхолью ничего, сойдет; только бы подешевле. Даровому коню, сам знаешь, в зубы не смотрят. А у нас страсть что всякого добра идет, так надо тоже поэкономнее. Теперича вот Радоница наступит, пойдет жена на кладбище родителей поминать и начнет с нищими христосоваться – ну, стоит ли заупокой головкой христосоваться? Тут было бы только яйцо, всякое сойдет, хоть и вовсе без середины, а только звание одно.

– Дадим, дадим. За рубль с четвертью сотню дадим. У нас их тоже мелочные лавочники в окраску покупают. Куда прислать прикажете?

Купец дал адрес и начал расплачиваться.

– Поослабла ноне вера, поослабла. Это ты, дядя, даве совершенно верно в нынешнюю жилу попал, – бормотал он. – Народ норовит жить обманом да подвохом, вокруг фальшь, и все друг друга хоть чем-нибудь объегорить хотят. Гусиного яйца у вас нет? – спросил он вдруг. – Это я для супруги хотел.

– Нет, гусиных не держим. Их надо в зеленных лавках поискать.

– И цицарочного нет, чтоб на парей им биться?

– И цицарочного нет. А ты простое куриное воском налей – так же крепко для битья будет.

– Жаль, жаль. Прошлый год я алебастровым бился и много вышиб. На деньги играли. И долго никто не замечал, да угоразди меня уронить его, ну, тут и заметили. Пришлось деньги обратно отдать. Вот я ноне и хотел цицарочное… Ну-с, прощенье просим! Желаю вам в радости праздник встретить и разговеться, как подобает – телу во здравие, а душе во спасение, – закончил купец и вышел из лавки.

Купец Рублевкин разбогател, приснастился каким-то «соревнователем» при приюте и решил жить на широкую ногу, «по-господски». В его зале появились два рояля, в углах гостиной – статуи, стены покрылись картинами в широчайших золотых рамах, и у окна был поставлен акварий «со всякой змейной мерзостью». Прежде в комнатах прислуживала только женская прислуга да мальчишки из собственного лабаза, а теперь решено было нанять лакея. Лакей явился наниматься. Купец принял его в столовой. Тут же сидела и жена его.

– Прежде всего: имя твое? – спросил купец, осматривая лакея с ног до головы.

– Антиподист, – отвечал лакей.

– Ох, какое имя-то! Вот господа с такими именами лакеев не берут. У них Иван или Федор.

– Помилуйте, имя тут ни при чем. Мы у графов с таким именем живали. А я так себя считаю, что даже с дворецким могу быть вровень.

– Куда тебе до дворецкого! Рылом не вышел! Дворецкие завсегда такой в себе вид содержат, чтобы наподобие собачьей образины из мордашек. Опять же, брюхо мало и в плечах жидковат. А я себе вот такого-то и ищу, чтобы важность была.