– А почем ты знаешь, может статься, уж у меня зеленые змии и показались, и я радугу вижу?

– Что вы! Да у вас и облик совсем свежий. А разговор хоть сейчас часы читать.

– Ой, не шали! Ой, не подпускай лукавства! Наскрозь вижу тебя, даром, что ты с бляхой!

– Какое же наше может быть лукавство супротив вас, обстоятельного купца? Я дворник, а вы купец, у меня только бляха, а у вас медаль. Ну и значит, что мы не смеем лукавство!..

– Врешь. Такое лукавство в глазах, что ты на выпивку получить хочешь, но из себя деликатный сюжет строишь. А ты сии чувства откинь и проси. На, получай двугривенный без спросу!

– Много вам благодарны, ваше степенство, – говорит дворник, принимая деньги и снимая шапку.

– Не за что. Ну, давай поменяемся шапками. Я тебе свой картуз дам, а ты мне свою шапку.

– Да нельзя-с, Гаврила Давыдыч, благовидности не будет, хотя оно нам и лестно с таким купцом… Извольте идти своей дорогой, держась по стенке, а наша такая обязанность, чтоб у ворот сидеть.

– Ну и сиди, а мы это будем чувствовать и знать, что нас караулят.

Купец махнул рукой и пошел во двор. К воротам подбежал пожилой мужчина в цилиндре.

– Дворник! Где здесь полковница Расхлябова квартирует?

– Это одноглазая-то барыня? В сорок третьем номере.

– А где сорок третий номер?

– По лестнице за прачечной.

– А где у вас прачечная?

– Да сейчас рядом с сапожниками.

– Тьфу ты, пропасть! Да ведь я не знаю, где и сапожники живут. Возьми и проводи меня.

– Нет, уж это подождешь! Нешто я могу с дежурства отлучаться?

Мужчина бежит на двор и вопит:

– Дворник! Дворник!

Воскресенье. На Конной площади идет торговля лошадьми. Появились барышники в синих суконных чуйках, опоясанных красными кушаками с кнутами за поясом, и выставили лошадей, предварительно приготовив для них «видное местечко», то есть взрыв землю и насыпав нечто вроде бугорка. Кони привязаны к телегам и жуют корм. Бродят черноусые цыгане, подторговывающие лошадей и тем набивающие им цену среди покупщиков. Покупщики явились с кучерами, с коновалами, дабы не обмануться в покупке. Они смотрят лошадям в зубы, берут их под пах, чтоб узнать, молода ли лошадь и не лягается ли. Остановились мимо ехавшие извозчики прицениться к животинам. Есть и так, любители. Лошадей проводят, проезжают в барышнических тележках с мельхиоровым набором.

Вот купец с кучером и коновалом покупают «расхожую лошадь» и ищут непременно шведку.

– Да зачем вам непременно шведку? Шведка только для охоты, а ежели для хозяйской езды и не в парад – то вот вам конек чудесный. Жеребец был. Лошадка заводская, только, известно, аттестат утерян, потому она больше по бабьим рукам ходила. Где ж женщинам соблюдать коня! – говорит бородатый барышник. – Сень, Сень! Промни гнедого меринка-то! – кричит он сыну, молодому парню с серьгой в ухе. – Чего глаза-то выпучил, дерево стоеросовое!

Меринка проводят.

– Да заводский! – с усмешкой кивает кучер. – Видно, от двадцатипятирублевого и красненькой?

– Э, дура с печи! А еще кучер! Нешто таких коней за тридцать пять рублей покупают? Поди, наездником туда же считаешься! – огрызается барышник. – Две сотельные сам за него содержанке Адельфине Францевне дал, да два месяца стоял он у меня на навозе и даром корм травил, потому закован был. Ну а теперь ему хоть сейчас серебряные вазы брать.

– Конь-огонь; ты его кнутом, а он те хвостом, – продолжает кучер.

– Дубина! Вы его, наше степенство, не слушайте. Мало ли, что он мелет. Ему, надо статься, вон в том углу за опоенного синюху присудили, чтоб смаклерил вам.

– Смаклерил! Ты говорить говори, да не заговаривайся! Я хозяев не продаю. Мы на хозяев-то, можно сказать, Богу молимся, так зачем нам совесть свою заблуждать?

– Овсу хозяйскому вы Богу молитесь, черти, а не хозяину. Хозяину-то вы рады дышлом в карман заехать.

– Это, видно, у тебе цыганская-то честность выступает, а мы Егория Победоносца помним чудесно, что скоты милует.

Коновал в синем кафтане с шилами и клещами у пояса подходит к лошади, щурится и ударяет ее ладонью по спине. Лошадь вздрагивает и начинает перебирать ногами.

– Вишь, как задор играет, а ваш кучер расхаивать начал, – хвалит барышник товар.

– Во сколько кнутов шкуру-то ты ей сегодня перед площадской нахлестывал? – спрашивает вместо ответа коновал. – Ты, брат, нам зубы-то не заговаривай, мы скрыпинские и лошадиную химию туго знаем. Вспухнет шкура от кнута, так и от перста животина заиграет, а не токмо что от ладони. Вон она рукавом к бокам-то прислониться не дает.

– Известно, застоялась и бодрость в себе чувствует. Зачем нам коня тиранить? Мы охотники и тоже понимаем, что «блажен раб, еже скота милует». Нам конь-то милее сродственника.

– Коли был бы он вам милее, не засаживали бы вы ему занозу под шкуру, – продолжает коновал.

– А где заноза? Найди занозу! И коли найдешь – тащи меня сейчас в скотское покровительство для обуздания штрафа! – воскликнул барышник. – Ты на глаза-то коню посмотри – звезды.

– Поковыряю шилом, так и занозу найду; а что до твоих звезд, то, поди, полштофик в пойло-то влил, чтоб глазную-то ярость сделать?

– Полштофик! Мы и сами-то этого былия не употребляем.

Во время перебранки коновал и кучер осматривают лошадь самым тщательным образом, лезут ей в рот, поднимают хвост, ковыряют копыта, тыкают пальцами в уши.

– Ну что? – спрашивает купец.

– Да как вам сказать, ваше благоутробие? Ежели этого коня под господина, который попроще, то туда-сюда, а под купца он не козырист, – отвечает коновал. – Вот я сейчас седьмое поджилие посмотрю. Господину полтораста рублев дать можно, а купцу и мараться не стоит.

– Полтораста! Хлебал ты щи-то с гарниром? – отталкивает его в грудь барышник. – Да мне полковница Холмогорова сейчас триста даст. Он ей как раз в дышло годится.

– А коли даст, то и отдавай! Может у тебя полковница-то слепая.

– Так-то слепа, что сейчас твою короткую совесть разглядит. Это только купцы не видят. Сень, ставь коня к телеге! Тут с алтыном под полтину подъезжают и на грош пятаков ищут! – отдал приказание сыну барышник.

Купец, коновал и кучер отошли. Около них трется приземистый мужичонка в рваном тулупе.

– Ваше душеспасение, – говорит он купцу. – Хошь, я тебе сейчас на жеребца укажу? Настоящий купеческий будет. Только ты мне за этот указ восемнадцать копеек на поднесение просоли. Ты не смотри, что я в таком мундире, я коня туго чувствую, я у помещика старшим доезжим был. Господина Прохлябова знаете? В большом прогаре он ноне насчет капиталов, так у него. Дозвольте, сударь, окурочком побаловаться?

Купец сует ему в рот окурок своей сигары.

– Мерси. Мы и французские слова знаем: «тре журавле», «буар», «санжулье»… потому с измалолетства при господах в дворовых людях состояли, но двадцать лет тому назад на волю пущены, так как в оном нашем теле медвежья картечь сидит. Господин Прохлябов по ошибке меня на охоте пристрелили и сейчас вольную отсыпали, чтоб с хлебов долой, так как оный Захар Калинов в чине доезжачего не мог в седле сидеть. Честь имею камердацию представить: Захар Калинов!

Мужичонка вытянулся во фрунт и сделал под козырек. Купец захохотал.

– Да что ты, шут гороховый, что ли? – спросил он.

– Бывшие дворовые человеки, и весь сказ! Пробовали водворяться на родину, но дважды изгнаны были. Вот он, жеребец купеческий! Мы с конями-то, бывало, спали и чуть не кумились, – указал мужичонка и спросил: – Каков? Теперь пожалуйте девушке на кофий завода Корали.

Купец не обращал более на него внимания и осматривал лошадь.

– Торговый человек! Господин коммерции советник и финансовый мастер! Отставную дворовую сироту обидеть грех, особливо которая при ранах по становому движению! Я вам рысака предоставил, а вы мне похмелье… Баш на баш и сменяемся, – приставал к купцу мужичонка, стоял без шапки и кланялся.