Думаю, что в большой политике не следует упрощать процесс принятия решений и отделять факторы логические от эмпирических. Трагическая «эмпирика» первых лет Советской власти, безусловно, стимулировала переоценку ценностей, однако Ленин никогда не становится пленником обстоятельств. К лету 1921 года, то есть к началу нэпа, все обстоятельства, принуждавшие к отступлению, были подавлены. Страна была во власти большевиков. Дальнейшее сопротивление было немыслимо. Выбор нэпа был выбором логическим, вытекающим из осмысления всей гаммы факторов. Ленин и Бухарин осознают то, что партия в ходе жестокой борьбы за власть оказалась в изоляции, что большевики правят, как меньшинство, опирающееся на вооруженную силу, что они не имеют даже полной поддержки класса, за представителей которого они себя выдают.

Стимулируя в экономике свободную торговлю, кооперацию, концессии, крестьянское фермерство, нэп в сфере общественных отношений возвращал страну к плюрализму мнений, реализовывающемуся через сотни и тысячи малых и больших добровольных объединений, что, по мысли Н. Бухарина, привело бы в конечном счете к восстановлению разорванных революцией «общественных тканей».

Возрождение гражданского общества во время нэпа стимулируется и решительным сокращением числа сапог в государстве. Несмотря на ожесточенное сопротивление Троцкого и военных, обретших в условиях «военного коммунизма» непомерную власть и аппетиты, Ленин настаивает не на символическом, а на десятикратном сокращении армии (с 5,5 миллиона до 562 тысяч). В период нэпа армия, по существу, становится профессиональной. В ней был оставлен лишь командирский корпус. Проведенная в 1924–1925 годах под руководством М. В. Фрунзе военная реформа ставила целью «дать республике сильную, крепкую и в то же время дешевую армию». Уставшая от диктатуры сапога страна решительно переодевалась в гражданские одежды.

Во втором варианте конституции, написанном в конце 1824 года, декабрист Никита Муравьев начертал слова, которые вполне могли бы украсить и новую Советскую Конституцию: «Раб, прикоснувшийся земли Русской, становится свободным». До сих пор мы, к сожалению, имели противоположный вариант. Все малые и большие беды, которые обрушивались на нашу страну, есть результат рабского труда и рабской психологии. И вот на 72-м году Советской власти мы только открываем для себя мысль Некрасова — «горек хлеб, возделанный рабами».

Размышляя о путях преодоления психологии рабства после отмены крепостного права в России, П. Кропоткин говорил о том, что нанести удар самому корню зла может лишь сильное общественное движение. В России, добавляет он, это движение приняло форму борьбы за индивидуальность.

Мужество Андрея Дмитриевича Сахарова, подвижническое служение русской культуре Дмитрия Сергеевича Лихачева, ожесточенное сопротивление неправде Александра Солженицына, борьба умирающего Ленина за демократический реверс партии и, наконец, рождение на бездушных камнях брежневской пустыни идеологов перестройки… При всей различности этих людей в них есть нечто общее. Все они — яркие индивидуальности, все они — люди гражданского склада.

В течение многих десятилетий на Мавзолей, где покоится тело «гражданина Ленина», сгибаясь под тяжестью орденов, медалей и звезд, взбирались правители новой России. Даже когда они надевали для камуфляжа широкополую шляпу и очки, как Лаврентий Берия или позднее Н. Булганин, все они, или по крайней мере большинство, вышли из шинели. Не из гоголевской, к сожалению, не из гражданской, а из николаевской. Даже народный балагур Никита Хрущев, любивший расшитые украинские сорочки, был генералом. Не в силах преодолеть тяги к униформе, Л. И. Брежнев уже к концу жизни натягивает на себя маршальский мышиный мундир. Сапоги были в политике, экономике, идеологии, культуре…

Грохот сапог явственно слышен у нас даже на Съездах народных депутатов.

А между тем случайности здесь никакой нет: Съезд — довольно точный слепок нашего общества, в котором униформа и сапоги занимают весьма нарочитое место. Мы как-то все привыкли к тому, как много на улицах наших городов людей в военной форме. На это постоянно, кстати, обращают удивленное внимание приезжающие к нам иностранцы. А ведь мы вот уже скоро полвека живем в условиях мира. Недавно, выйдя в лес в самом ближайшем Подмосковье, в известной дачной местности, я с удивлением обнаружил, что и лес, и опушка леса изрыты окопами, точно бы к нашей столице вновь подступила война. Не в меньшей степени меня удивляет и обилие на улицах Москвы, на станциях и в вестибюлях метро, на вокзалах военных патрулей из полковников и майоров. Налицо явное перепроизводство в России высших чинов.

В сказке Салтыкова-Щедрина «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» есть восхитительный эпизод. Попавшие на необитаемый остров генералы настолько оголодали, что один из них откусил у своего товарища орден и немедленно проглотил. Другой же стал предаваться гастрономическим мечтаниям:

— Теперь я бы, кажется, свой собственный сапог съел!

За семьдесят лет мы, кажется, действительно ухитрились съесть все, кроме собственных сапог, да и на те в последние годы стали поглядывать с пристрастием: не пришлось бы варить суп из сапога.

Опыт советской истории уже научил нас: когда демократию шьют по сапожной колодке, она рано или поздно усыхает, и все общество начинает хромать. История в облике перестройки при всех ее взлетах, ошибках и падениях дает нам реальный шанс одеть советское общество в новые гражданские одежды. Пораженные размахом критики, уровнем гласности, снявшей с наших уст последние печати, мы, может быть, даже еще и не успели разглядеть более важного философского смысла перестройки, которая открыла переход СССР из мифотворческого периода истории в период истории реальной. Новое общество будет расти не на «догматах веры», вынуждавших нас есть сказочный суп из топора, а на том единственном надежном строительном материале истории, на котором построено на земле все, представляющее хоть какую-нибудь ценность, — на свободном труде свободных людей.

Вернув народу права на собственность, легализировав кооперацию, рынок, концессии, уравняв в правах различные виды собственности, перестройка заложила экономические основы для развития свободного труда.

Не следует предаваться иллюзиям и полагать, что у нас в один день воцарилась демократия. Довольно утопий! Возраст зрелой демократии исчисляется сотнями лет. Гласность, свобода слова, парламентаризм — лишь атрибуты и инструменты демократии. И те, кто ждал от перестройки чуда — немедленного введения посредством «декрета» демократии от западных границ до побережья Тихого океана, — дойдут, вероятно, разочарованы.

Но нарождающемуся гражданскому обществу она дала то, без чего не может развиваться никакая демократия, — вкус свободы. Вкусив от этого вчера еще «запретного плода», советские люди, подобно библейским Адаму и Еве, вероятнее всего, уже не смогут и не захотят жить в стерильном мифическом раю, а отдадут предпочтение «греховному миру» демократии.

Несколько лет назад в Париже в одном из крыльев Лувра, там, где размещается Музей декоративного искусства, открылась необычная выставка. Называлась она «Photos truquees» — «Фальсифицированные фотографии». Теперь нас этим не удивишь: мы знаем, что перекроить по заказу диктатора можно не только отдельную жизнь, но и целые массивы истории. Но тогда выставка произвела на меня шоковое впечатление. Рядом с фотографиями, препарированными советской цензурой, можно было увидеть реальные фото, с которых смотрели лики Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Рыкова, Каменева… Ведь всего несколько лет назад имена этих людей еще звучали, как выстрел в затылок. Особенно запомнилось мне фото, относящееся еще к дореволюционной истории: на снимке была запечатлена группа русских эмигрантов, социал-демократов, идущих гурьбой с какого-то собрания. И было очевидно, что в толпе рядом с Лениным шли еще какие-то люди. Теперь же их не было. И получалось, что Ленин шел одновременно и в толпе, и один. Снимок, как и другие фотографии на этой выставке, был обманным. Увеличенные фрагменты фотографии выявляли забавные нюансы: в одном месте ретушер оставил незамазанным мысочек ботинка от изъятого человека, в другом — какое-то пятно, которое при рассмотрении сквозь лупу оказалось тенью от шляпы — от шляпы пропавшего с фотографии человека. И я подумал тогда: не след ли это от шляпы Юлия Осиповича Мартова? Ведь из всех имен русской революционной истории имя Мартова оказалось едва ли не под самым толстым слоем цензурного асфальта.