Пьянчужка, похотливец, мелкий проныра и приспособленец, прекрасно вписавшийся в «социалистический образ жизни», этот герой нашего времени со временем превратился в престарелого сквалыгу, вечно недовольного и поучающего «подрастающее поколение», как жить…

Если реальная жизнь довольно быстро отвечала на революционные эксперименты голодом и разрухой, а в конечном счете и народными бунтами, то последствия культурного раскулачивания и коллективизации проявились лишь десятилетия спустя. На введенную большевиками продразверстку крестьянская Россия почти незамедлительно ответила крестьянской войной, а земля — страшным недородом 1921 года. Бунт культуры носил замедленный, латентный характер.

Стиснутая цензурой, травмированная первыми политическими процессами 1921–1922 годов, культурная Россия уже не могла реагировать на аномальные явления как здоровый организм. Массовая высылка и аресты интеллигенции в 1922 году вызвали больше протеста за границей, чем в РСФСР. Массированная пропагандистская кампания привела к тому, что внутри страны «сознательные рабочие и крестьяне» были убеждены, что в лице интеллигенции бьют классовых врагов, прислужников Антанты, литературных врангелевцев.

Внешне в жизни Советской республики с высылкой интеллигенции мало что изменилось. Глядя из ворот московского или петроградского дворика, можно было убедиться, что жизнь идет своим чередом, «потому что, — как говорил О. Мандельштам, — ходят трамваи».

Да, трамваи еще ходили. И рельсы, и вагоны, и звонки в вагонах, и кондукторские сумки — все это было, как прежде. И лишь немногие пассажиры (помните поездку в трамвае вернувшегося из Сибири Юрия Живаго?) догадывались, что они живут уже в другой цивилизации.

Отличительной чертой этой новой цивилизации была почти сатанинская воля к власти и к наслаждению властью. Культура рассматривалась в ней лишь как один из инструментов управления, а искусство — как один из многочисленных фронтов, куда нужно направлять верных «директории» генералов и чекистов.

Под руководством генералов от культуры из обихода советских людей были изъяты целые пласты русской и мировой культуры. Существовали не только списки опальных философов, писателей, поэтов, художников, чьи произведения были запрещены к исполнению в СССР. В течение десятков лет у нас не играли Малера, Брукнера, Равеля, Р. Штрауса, Хиндемита, Стравинского, Шенберга. Долгое время запрещен был Вагнер. Лишь в 1939 году после подписания пакта Молотова — Риббентропа с этого композитора была снята советская епитимья. Музыка, которая еще вчера расценивалась как «фашистская», зазвучала со сцены Большого театра. В спешном порядке там ставили «Валькирию» и «Мейстерзингеров».

Для пытливого исследователя вообще было бы интересно провести сравнительный анализ того, что запрещали или поощряли в СССР и в фашистской Германии: сходство вкусов у «партайгеноссе» двух стран просто поразительное. Я просто теряюсь, кому отдать пальму первенства в культурном ограблении собственного народа — Андрею Жданову или д-ру Геббельсу.

В нашем обиходе есть фразы, к которым с ходом лет мы так привыкли, что даже не замечаем их нелепости. Вспомним почти хрестоматийную фразу: «С восторгом приветствовал Февральскую революцию, а Октябрьской не понял». Такими «не понимающими» у нас, как нарочно, оказывались крупнейшие российские умы и таланты — Павлов, Короленко, Бердяев, Рахманинов, Шаляпин, Флоренский, Сикорский, Корнилов, Милюков…

Отчего же умнейшие, образованнейшие люди своего времени — ученые, философы, историки, дипломаты, художники, прежде все так отлично и с большой пользой для отечества понимавшие, — в 1917 году так опростоволосились, что не поняли ни тезисов к великому замыслу, ни самого замысла? Отчего ворюга с Хитровки, кухарка, поп-расстрига, извозчик с Охотного ряда, кочегар с завода Михельсона, «ходоки» в истертых лаптях, заглянувшие на минутку в Кремль, солдат, не окончивший даже церковноприходской школы, торговка сбитнем с Сенного рынка — отчего все они вдруг в одночасье прозрели и поняли все, а единственный в России лауреат Нобелевской премии академик Иван Павлов все проглядел?

Нюанс в том, что у кухарки, «кухаркиных детей» и у академика И. Павлова был разный уровень культуры. В силу этого «нюанса» «хитровцы», восхищенные большевистским лозунгом «грабь награбленное», поверили, будто большевики научат их «управлять страной», а академик Иван Павлов в эту ахинею не поверил и поверить не мог. У академика Павлова в силу его высокой культуры была высока и «иммунная защита» против социальной фальши, а у «кухаркиных детей» такой защиты не было. Но именно в этом и заключалось их огромное преимущество в глазах большевиков. Возник уникальный в истории парадокс: чем ниже был уровень культуры человека, тем больше у него оказывалось шансов подняться до верхних ступенек новой общественной лестницы.

Кстати, и в самом принципе выдвижения «кухаркиных детей» было больше пропагандистского лукавства, чем действительного желания черпать в кладезе народного ума. Выдвигались «кухаркины дети» особого склада — те, которые готовы были безропотно следовать указаниям новых вождей. Поощрялись прежде всего люди с лакейской, смердяковской психологией. Это из них формировались и сама сталинская номенклатура, а затем и «подсадные утки» номенклатуры — те «сознательные рабочие и крестьяне», которые и поныне, как недавно подтвердилось, «озвучивают» на партийных съездах сокровенные мысли аппаратчиков. Выходец из народной среды, если он вдруг обнаруживал склонность к собственной мысли, был так же неугоден для власти, как и потомственный интеллигент.

Поэт и писатель Федор Сологуб был сыном прачки и сапожника. Тем не менее он был объявлен ненужным и вредным, ибо отказался обслуживать новую идеологию. Участь его известна: вместе с другими несогласными он оказался в самых дальних подвалах советской культуры и только теперь извлекается на свет. А между тем в его романе «Мелкий бес» очень точно и как бы в перевернутом зеркале «бесов» Достоевского выведен тот тип морального пачкуна, который пышным цветом расцветет под солнцем новой морали. Умирая в 1927 году в Петрограде, уже переименованном в Ленинград, поэт шутил, что умирает от «декабрита». По сути же дела, он, как и многие русские интеллигенты, умер от «октябрита».

Есть ли выход из цивилизации культурного каннибализма?

В философском плане ответ, конечно же, звучит оптимистически, ибо для истории даже самые отвратительные царствования (вспомним Нерона, Калигулу, фашизм, сталинизм) в конечном счете обращаются в страницы летописи. Но размышления о путях возрождения русской культуры отягощены пониманием того, что именно в сфере культуры процессы созидания идут крайне медленно. При наличии политических условий можно в несколько лет воссоздать Нижегородскую ярмарку, а вслед за этим и общероссийский товарный рынок. Опыт Японии и Западной Германии дает примеры восстановления экономики из полных руин. К сожалению, план Маршалла трудно применим в сфере культуры. Возрождение культуры осложнено и тем, что болезнь культуры для самого народа не столь заметна, как пустые прилавки. Реакция желудка на кризис сильнее реакции разума. Не только в народе, но и в партии, претендующей на авангардную роль, все еще нет воли к культурному возрождению.

У нас продолжают гибнуть библиотеки, гнить в сырых запасниках картины, разрушаться памятники старины. У нас самые убогие в Европе школы, больницы, театры. И в это же время в самом центре Москвы наши «славные чекисты» и наши «доблестные генералы» возводят мраморные и гранитные «бункера», точно бы «на вырост».

Поистине несчастная страна, в которой скрип сапог заглушает плач культуры.

И все-таки при разговоре о возрождении русской культуры нужно уметь отвлечься от нынешних споров и страстей. Мы подвизаемся на долгий и трудный путь, и нужно понимать, что для наших внуков обиды или глупости сегодняшнего дня будут по большей части деперсонифицированы. Через несколько лет мало кто из нас вспомнит генерала или партийного функционера, потрясших такой-то и такой-то по номеру съезд погромными речами. Для наших детей и внуков важны будут не политические страсти и не партийные склоки, а переходящее богатство жизни — культура. И в этом смысле (как ни парадоксально это звучит) и правые, и левые перед судом истории окажутся «на одной строке». Шекспировская фраза «Мы в книге рока на одной строке» приоткрывает нам путь к осознанию вечной и так трудно воспринимаемой нами истины: что в движении культуры нет победителей и побежденных. Вот почему в молитве о будущем русской культуры, а следовательно, о будущем страны неуместны анафемы и проклятия. Как бы ни раздражал нас «бородавчатый реализм»[2] ждановской поры, как бы ни тягостны были воспоминания о совсем недавних «бульдозерных временах», мы должны понимать, что главное не в сведении счетов. Главное сегодня — восстановить порванную в русской культуре «связь времен».