Высокий гарный хлопец Сологуб шёл рядом и вровень с Митрофаном, плечом к плечу. В его огромных, длинных ручищах крепкой хваткой сжимался осиновый кол с посеребрённым наконечником в виде, как вы правильно успели догадаться, конечно же, – фаллоимитатора. Через осанистое его плечо по диагонали перекинута лента с патронами, также в виде крошечных фаллосов. Фаллические символы придают Сологубу особый тонус в любых его начинаниях. Более того, можно с уверенностью сказать, что фаллос – это его личный универсальный талисман, покровительствующий ему по всей его плодовитой жизни, и в котором для него нет ни капли пошлости, но в котором, напротив, сокрыт даже некий непостижимо-сакральный, вплоть до религиозно-плутовской неподвижности в мыслях, смысл всего и вся. Больше, пока, сказать о нём мне нечего.

Спортивно сложенный Шалай-Балай не был воинственно настроен, как впереди шедшие его сотоварищи, но, ехидно потирая руки, то и дело причитал писклявым голосом: «А мы пойдём на север, а мы пойдём на север…»

Лехопоп был весь заспанный и бесцельно плетущийся, словно вырванный из контекста глагол. Только что оторванный от одеяла с подушкой, он неторопливо шёл в пижаме с широким отложным воротником, мягких домашних туфлях и гитарой – это всё, что он успел взять с собой в условиях внезапной поспешности сборовых мероприятий (немного позже читатель узнает зачем ему понадобился вышеобозначенный музыкальный атрибут).

Инквизиционное шествие замыкал Бертоль. Постоянно спотыкаясь о пятки впереди идущих, он нервно перелистывал странички Евангелия, бормоча в пол голоса какие-то главы из Нового Завета. На голове у Толи уютно располагалась католическая шапочка, холёный белый воротничок подчёркивал образ благочестивого и умиротворённого человека.

Часть вторая – отступническая.

Встреча с Левгеном.

В одном из ответвлений иступляющего своей продолжительностью подземного лабиринта был заточён Левген – узник собственной совести. Проходя мимо него, компания друзей остановилась.

Левген сидел за решёткой на жёсткой шконке, уперевшись локтями в колени и впиявив все свои пальцы, как спицы, в копны густых, потрёпанных волос. Друзья молча посмотрели на него вопросительным взглядом. Митрофан прогремел связкой ключей, намекая на возможность быстрого освобождения Левгена, если только тот сам того пожелает. Левген отрицательно помотал головой и молча лёг на кушетку, свернувшись калачиком, спиной к друзьям.

– Женьдосина! – звучно и дружественно воззвал Сологуб, – А ну ка, брат, повернись к лесу задом, а к друзьям передом! Я щас слово молвить буду…

– Ну что тебе надобно, дружище? – тихо отозвался Левген.

– Мы тут по делу, а не просто так на тебя поглазеть прибыли. Слухай сюда… Горбун-то наш совсем йобу дался, с троллями побрататься хочет и нас измором берёт. Нечисть в нём укрепилась могучая и волю вольную хочет чрез него в мире обрести. Вот мы и решили его в дубовый гроб живого заколотить. Говорят-же, что горбатого могила исправит. Вот и проверим заодно, – громогласно объявил Сологуб.

– А гитара-то вам зачем? – спросил Левген.

– Так это Лёха сердобольный хочет ему в гроб положить, чтобы не скучно было, – выпалил, как с куста, сердобольный Лёха, сам изумившись оригинальности своего ответа.

– Понятно, – улыбнувшись пробормотал Левген. – Но я не с вами. Простите, други, нельзя мне отсюда выходить.

Компания развернулась в сторону своего прерванного движения и продолжила его.

Левген своею преподобною рукой очертил в воздухе крестное знамение, безмолвно благословляя уходящих в даль своих сотоварищей.

Часть третья. Горбун и река жизни.

Горбун не спал. Предчувствие беды не давало ему покоя. Как воспалённый нерв он пульсировал в беспомощности своего одиночества, блуждая по отведённой ему территории, – небольшая, но достаточно уютная полуподвальная комнатка, представляющая собой торцевую пристройку, с окнами под самым потолком, но зато на обе стороны замка, – в поисках пятого угла. Он знал, что рано или поздно за ним придут…

Просто он ещё с детства не любил серую сырость и связанную с ней покорную неподвижность в мыслях. Вернее, не само отсутствие красок и солнечного тепла не давало ему покоя (этого добра, на самом деле, если исходить из буквального смысла слов, описывающих природно-климатические особенности города Эн, было хоть и немного, но всё же вполне достаточно для нормальной жизни его урбанизированных жителей, но, в тоже время, катастрофически не хватало в смысле общечеловеческом, или даже специфически человеческом, выходящем за рамки какой-либо природно-погодной описательности, и находящем возможность своего выражения в мире идей, волнующих человеческую душу, вне зависимости от городского или деревенского типа её носителей и каких-либо климатических условий вообще), а невозможность естественного союза индустриального города Эн со сказочным лесом и его прекрасными жителями, вот что беспокоило Горбуна больше всего на свете. Ему казалось это в высшей степени несправедливым.

Просто существует некая ментальная предопределённость нашего социально обусловленного бытия из которой, как-бы, не вырваться, хоть ты тресни, и большинство братьев, старательно плывущих по течению превосходящих их жизненных обстоятельств в общем тренде императивного потока «реки жизни», очень хорошо чувствовали магнетизм этой предопределённости, а Митрофан даже принципиально не допускал саму возможность какого-либо «саботажа» против течения великой и могущественной Реки, весело, добродушно и многообещающе раздающей всем желающим, чьё безмятежное сердце открыто для добра, тепла и прочего её магнетизма, сверкающие отблески лазури своих поверхностно струящихся и игриво переливающихся в озорных лучах солнца вод.

Вот и получается то, что получается. Солнце светит, река игриво преломляет его лучи, сердце, ведомое зовом томящейся плоти, трепещет и радуется многообещающей перспективе эстетического магнетизма всего этого поверхностного кордебалета, а жизнь стоит на месте, стекая в запруду отвергаемой мысли о том, что кроме поверхностного блеска этой заманчивой перспективы игры воды и света существуют ещё и смыслы, скрываемые в толще этой глубоководной реки, куда не проникают солнечные лучи.

И поэтому любой живой по-человечески замысловатый разговор об этих смыслах, не вписывающихся своим краеугольным контекстом в благодушно-простое течение величественной реки жизни, обречён на болезненную бесперспективность и беспомощную непонятность.

Река умиротворяла гипнотическим магнетизмом своего величественного, безмятежно-монументального течения множественные стада страждущих, чьи души были некогда испещрены ядом их изощрённого интеллекта, отдохновенно одаряя их теперь живительной прохладой своих тенистых берегов в знак вознаграждения за долгожданное примирение с самим собой.

«Однако, дорогие мои тираны и прочие ветераны всех жизненных перипетий, вы забываете про золотую середину баланса между гармонией умиротворённости рассудочной части нашего покорного, социально выхолощенного я и испепеляющей ненасытностью постоянно вопрошающего, цепкого вплоть до мелочей любого перспективного смыслообразования, неумолимо разрывающего любую замшелую тишину и покой, другого нашего я, чей непокорно-пытливый ум и пылающее сердце не дают тине избыточной безмятежности и самоуспокоения полностью засосать наш рассудок. Всегда на любой инь, должен быть свой янь. Подлинное я – сбалансированное вместилище всего! А у нас, покамест, этого балансу ноль целых *уй десятых – один сплошной хуЯНЬ. И беззвучный пердёж в сторону зажравшейся до мракобесия политической номенклатуры, и тот под одеялом. Как-то так.» – мысленно готовился к неравному батлу с братьями Горбун.

Коридорное эхо чеканной поступи добралось до ушей Горбуна. Он оцепенел в тревожном ожидании поворота дверной ручки. Горбун знал, что у Митрофана имеются ключи от всех комнат этого замка.

Наконец друзья невесело ввалились в его обитель.