И каждый раз, когда я слышал неподалеку визг тормозов и удар, взрыв, выстрелы или грохот, жуткий настолько, что становилось ясно, что без жертв не обошлось, у меня начинали со страшной силой болеть зубы, мозги едва ли не вскипали от боли, а цвета окружающего мира теряли свою насыщенность. Сначала я не предавал этому значение, но когда хаос происходит из какой-то логики, и дурак задумается.

Мой отец был бизнесменом, он как раз запустил очередной супермаркет, и на первую прибыль купил нам небольшой домик на реке Солза (это недалеко от Северодвинска). Домик находился в довольно уединенном месте, так что весь контакт с цивилизацией ограничивался телефоном и поездами метров за триста от дома, которые проносились по железной дороге.

Однажды мы всей семьей жили там почти две недели. Был не сезон, поэтому соседские дома слева и справа от нас пустовали. В те дни я внимательно отслеживал городские новости через интернет, и видел, что всплеск смертей и несчастных случаев снизился до своей среднестатистической планки. Симптомы грядущей беды (головная боль, потеря цветов) меня не беспокоили. Но едва я вернулся в город, уже возле подъезда нашего дома мои зубы свело, а голова затрещала.

Мы неспешно распаковывали вещи, относили сумки и чемоданы в подъезд, чтобы за раз перевести все на лифте, затем копались с отцом в кряхтящем движке, когда к соседнему подъезду подкатила «скорая». Экипаж машины скрылся в подъезде, вернувшись спустя минут двадцать-тридцать. Ожидая самого худшего, я подошел к санитарам и, вытирая руки ветошью, спросил, что произошло. Один из них ответил, что родственники вызвали «скорую» для своей пожилой бабушки, у которой прихватило сердце, но бригада опоздала. В квартире, сказал санитар, они подошли уже к трупу бабки.

После этого я не мог не думать, что подобное происходит из-за меня. Я записался на полное обследование. Врачи просканировали меня от и до, но не нашли ничего подозрительного.

– Вам бы в космос летать, молодой человек, – пошутил тогда один из практикантов, – можно даже без скафандра.

– А голову мою вы сканировали. Что там?

Практикант, как помню, улыбнулся тогда вечно усталой и понимающей улыбкой любого человека от медицины:

– Вот же результаты МРТ и КТ, у вас в руках. Вот-вот, все в результатах осмотра. И ультразвук. Оборудование у нас в клинике новое, все как часы.

Я перестал отторгать от себя мысль, что во мне живет (или всегда жило, но не давало о себе знать ранее) что-то, страшное, непонятное. Я окрестил это «проклятием». Слово избитое во всех языках мира, но подходившее к живущему во мне невидимому монстру очень хорошо.

Проклятие. За что? Почему и откуда? Жизнь давать ответы на эти вопросы не спешила. Необъяснимой природы монстр тоже молчал.

Зато действовал.

В городе опять выросла волна несчастных случаев, аварий. Местное масс-медиа, едва переставшее смаковать эту тему, взялось за старое. Я старался лишний раз не выходить из дома, уговаривая родителей вернуться в загородный дом, но отец был по уши в бизнесе, а мама не хотела без него ехать, и не желала оставлять его в городе одного.

Мои редкие вылазки из квартиры не всегда, но иногда заканчивались чьей-то трагедией: моя гудящая голова могла подтвердить это. Пришлось выключить телефон и стать затворником в собственной квартире.

И как уже можно догадаться, о своем проклятии я никому не рассказывал. Так устроен человек: ему проще поверить в угрозу ядерной войны, второе пришествие или в масонский заговор, чем в то, что перед ним стоит тот, в ком живет сущность, переламывающая жизни людей, как спички.

Я бы и сам не поверил, окажись на месте любого другого. Например, моя мама совершенно адекватный и спокойный человек, воспитанный в духе советского атеизма, но при этом она верит, что в каждом доме, в каждой квартире живет домовой. Беззлобный дух-покровитель, который иногда любит пошалить. Вдумайтесь в иронию: советское воспитание выбило из матери все религиозные начала, но при этом она верит в доброго призрака, неусыпно следящего за жизнью людей.

Родители все же отпустили меня в дом, надумав себе, наверное, не пойми что. В конце концов мне оставался месяц до призыва в армию, и я имел моральное право вести себя не как обычно. Да пусть хоть думают, что я там разврат-пати устрою, думал я тогда.

Отец хотел отмазать меня от службы, но я сразу заявил, что этого делать не стоит, а если ближайший призыв минует меня, у меня будут вопросы к моему папане. Не скажу, что я был очень уж волевой парень. Не скажу, что мне и срочная служба была как слону мышиный пенис, но косить от службы я не собирался.

Тут дело было не в желании показать свою крутизну, какой гордится каждый второй служивший, будто он там попал на войну и вражеские танки штыком пробивал. Просто мой социальный статус мажора будто априори обязывал быть отмазанным от воинской повинности. Во мне сыграла мальчишеское упрямство, и я решил оттянуть свой честный год. Да, служил. Нет, представьте себе, не откосил, как половина моих одноклассников. И денег у папы для этого хватало, представьте себе! Вот я чудак, правда? И мне приятно познакомиться…

Самый кошмар начался в армии. Здесь моему проклятию, отрезанному от мира периметром воинской части, было раздолье. Везде люди, повсюду от подъема до отбоя, а во время отбоя тем более.

На торжественном принятии Присяги у одной из матерей новобранцев прихватило сердце. Торжество момента было сорвано на полуслове кого-то из молодых солдат. Вызвали гражданскую «неотложку», но было поздно. Курящий пятую по счету муж сказал, что с сердцем у нее проблем не было никогда.

В ходе занятий по метанию гранат одна из таких «лимонок» взорвалась прямо в руках у солдата. Командир его взвода своими погонами клялся, что граната взорвалась в тот же момент, когда боец, готовясь метнуть снаряд, отпустил спусковой рычаг. То есть, солдат вырвал предохранительную чеку, отпустил тот самый рычаг, а дальше, по словам комвзвода, граната взорвалась. Военная прокуратура остановилась на версии дефекта гранаты: якобы попался бракованный замедлитель. Солдата хоронили в закрытом гробу.

Во время полевых занятий водитель, привезший нас на полигон, забыл поставить грузовик на ручной тормоз, в итоге чего этот же грузовик, стоящий на склоне, утрамбовал под себя водителя, так не вовремя отвернувшегося. Водителю раздавило все ребра. Исход летальный. При этом ефрейтор, приехавший вместе с водителем, утверждал, что водитель на его глазах поставил машину на «ручник».

Ночью интендант, прослуживший в армии двадцать семь лет, напился до чертей и умер. Третья бутылка водки, найденная рядом с его трупом, оказалась не фабричной, как затем установила экспертиза. Когда я дежурил по кухне, старшина нашей роты обмолвился, что интендант этот был паршивый мужичонка, и грешков за ним в городе, под которым стояла моя часть, было немало. Говорят, в армии быстро отбивается стеснительность, но я тогда был совсем желторотым солдатом, и постеснялся спросить, о каких грехах идет речь.

Во время заступления в караул один из солдат умудрился выстрелить себе в голову из своего же автомата. Погоны сорвали со всех: с командира роты, с командира взвода, а сержанта, командира отделения того солдатика, отправили в дисбат на полгода. Естественно, с него тоже сорвали сержантские лычки.

После этого случая по нашему военному округу гуляли слухи о расформировании нашей части, а сама она покрылась мистическим ореолом.

Солдаты тогда хмуро шутили, на этот счет:

– Вот завтра комполка выпадет из окна штаба и расшибется насмерть. А странность будет в том, что штаб-то у нас, как у долдонов, двухэтажный.

– Или солдату какому каска на голове мозоль до смерти натрет.

– Или дежурный по КПП зазевается до икоты и копыта завинтит!

Солдат – существо с такой философией: «Раз уж заневолили на целый год, извольте выслушать о себе». Но мне было не смешно. Я уже подумывал о самом позорном солдатском поступке – дезертирстве. Однако дезертиров ловят почти всегда, и мне к своему счастью и несчастью еще одной жертвы минимум, хватило ума не перепрыгивать забор воинской части.