– Что еще сказала полиция? – мягко спрашивает священник.

– Они забрали компьютер как вещественное доказательство и сказали, что Ника, вероятно, тот самый хакер, которого они долго пытались поймать, – отвечает Мария Матвеевна. – Они сказали, что, вероятнее всего, на ее совести много таких… Слово такое… Наполовину наше, наполовину чужое. Что-то про «кибер».

– Кибепреступление.

– Спасибо, молодой человек, – женщина снисходит до взгляда в мою сторону. – Да, оно! Следователь сказал, что за ней тянется хвост из таких преступлений, будто она лет восемь этим промышляла.

Мария Матвеевна замолкает. Ветер взвихривает листву над землей. Я чувствую себя лишним.

– Мне кажется, – говорит отец Валентин, – это появилось в ней из-за одиночества. Когда человек отстраняется от мира, у него формируются свои законы и понятия морали. Он не слышит и не хочет замечать сигналов от жизни. Он может с невинной убежденностью ребенка считать, что поступает правильно в той или иной ситуации, и в его поступках нет ничего предосудительного. А когда ты один, тебе кажется, что весь мир против тебя. Если вы позволите, я процитирую Экклезиаста.

Интересно.

Он помолчал немного, сглотнул и заговорил сильным голосом:

– «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет своего товарища. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него: и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется».

Слезы еле держу. Последний год, трясясь от холода в прозябших лесах, я был живым примером этих слов.

Еле живым примером.

И моими лучшими друзьями был костер и заплесневевшие соленья (если удавалось развести огонь и найти закатанную банку).

Но теперь я не один.

Отец Валентин еще утешает горюющую мать недолго, я стою из вежливости, потому что развернуться и уйти будет неприлично. Затем она уходит, прося не провожать ее. Я смотрю на ее просевшую от усталости спину. Мне жалко эту женщину; пусть никто не может пожалеть меня (ведь, напомню, мне никто не поверит), но я могу пожалеть кого-то. И в меня вползает мысль, что пока человек способен жалеть посторонних, он еще не потерян. Я мог сказать, что на фоне моих злоключений, я заслужил не меньше сочувствия, но вот странное дело: я абсолютно уверен, что имей я возможность помочь этой женщине в ущерб себе, я бы сделал это.

Смотрю на деревянный крест, возвышающийся над землей. На кресте распятие, а уже под крестом тоже деревянная плита с фотографией, с данными и датами дочери, этой Ники. Деревянные надгробия самые дешевые. Вряд ли Мария Матвеевна сэкономила на похоронах дочери, так что, нужно предполагать, жили они небогато. Никто в этой маленькой семье (очевидно без мужчины) не собирался умирать ближайшие лет двадцать-тридцать, поэтому явно не откладывали деньги на похороны. Либо же вообще ни на что не откладывали; возможно, не получалось, не могли.

Смотрю на распятие передо мной, а под ним вижу череп. Контужено понимаю, что всегда замечал это череп под распятием: на нательных крестиках, здесь, над могилами, еще где-то, но почему-то не фиксировал его сознанием, не задумывался, зачем он, что значит?

– Отец Валентин, а что означает череп под распятием?

– Голова Адама, – охотно-добродушно поясняет батюшка. – Священное Предание гласит, что на Голгофе, под местом, где был распят Христос, покоится прах Адама. Согласно Провидению, кровь Христа омыла череп Адама. То есть, Иисус омыл своей кровью все человечество от скверны духовной.

– Хотите сказать, самопожертвование Христа было необходимо?

– Женя, каждый из нас должен жертвовать чем-то ради другого.

Язык опережает мысли, спрашиваю быстрее, чем успеваю обдумать вопрос:

– А вот если я жертвую кем-то во имя общего блага, есть у меня такое духовное право?

Священник задумался, погладил усы жестом капитана корабля, сказал раздумчиво:

– Мне кажется, у человека есть право пожертвовать кем-то для общего блага, выкорчевать зло, но если в этот момент он и сам готов пожертвовать собой.

Почему-то я абсолютно согласен с этими словами.

Да, совершенно верно: у тебя есть право жертвовать кем-то, если ты готов пожертвовать и собой. Это вроде как искупает твой грех за распоряжение чужой жизнью, уравнивает благое дело с отъемом чьей-то жизни. Ведь, наверное, зло в этом мире нельзя искоренить безболезненно.

– Как устроились, кстати? – перебивает мои мысли священник.

– Спасибо. Хорошо.

Ветер успокаивается, не мешает нам говорить своим шумом, но мы молчим.

Мне почему-то хочется иметь какую-то связь с батюшкой, хотя бы чисто символическую.

– Отец Валентин, а вы можете дать мне номер своего телефона? Я уверен, что в трудную минуту мне полегчает, если я вам позвоню. Я понимаю, у вас много дел, но все же…

– Держите, – он вытаскивает из рясы визитку, протягивает мне. – Звоните.

Визитка довольна простая. Самая обычная визитка на бумаге плотностью двести граммов, матовая, с инициалами, номером телефона и краткими данными о себе: Гаврилов Валентин Петрович, священник, Николо-Карельский монастырь, номер телефона. На визитке не было ни одного рисунка креста, ни одного изображения распятия. Было видно, что визитка носит строго деловой характер. Еще более деловой, чем у обличенных властью или серьезных капиталистов. Становилось ясно, что он не размахивал своей верой, но нес ее в себе.

И ведь даже фамилия Гаврилов. В честь одного из архангелов. Если точно, то Гавриила. Если не ошибаюсь, Гавриил предсказал Деве Марии ее смерть.

– Когда можно звонить?

– В любое время, Женя.

Испытываю смущение.

– Спасибо, конечно… А если я позвоню ночью?

– Если почувствуете необходимость, звоните ночью. Коли у Бога выходных и отдыха нет, значит, нет их и у меня, а души людские нуждаются в помощи всегда.

Затем отец Валентин прищуривается, глядя на меня, говорит рассудительно:

– Евгений, можете считать это тоже Провидением… Но что-то мне подсказывает, что вы позвоните. Обязательно позвоните.

– Спасибо, батюшка.

– Удачи вам, Женя. Звоните.

Он идет по остывающему следу Марии Матвеевны. Я пялюсь на визитку.

Вспоминаются слова из старой песенки, из тех, что слушал отец: «Труби, Гавриил, глухим на радость своим небесам! Труби, Гавриил, другим! Пока не оглохнешь сам».

Вот и отец Валентин трубит немо о вере и покаянии перед Богом но мы, замызганные грешники, не всегда способны услышать его и ему подобных. Он старается отмыть этот больной мир, прекрасно понимая, что ему не хватит для этого лет земных. Но он будто пытается хотя бы на миллиметр сдвинуть этот локомотив невежества и порока, в котором мы все с удовольствием сидим. Он будто встречает тьму своей грудью, готовый к этому. Своим спокойным видом он явно показывает, что отречься от веры может любой, а вот чтобы верить, нужна сила духа. И крепость этой веры должна быть сильнее всего на свете.

Мне вспоминаются японские камикадзе, которые сознательно шли на смерть. Многие из них на фото улыбались. Значит, они были готовы умереть за то, во что верят. А вот отец Валентин, когда нес веру, не улыбался, и не гордился своей преданностью ей. Мне кажется, что он понимает, что его вера – его крест. Я думаю, он несет ее, не надеясь на вознаграждение в раю. А это значит, он в своей вере сильнее и истовее тех камикадзе, что расшибались о борт авианосца «Банкер-Хилла» в 1945. Для них было честью умереть. Для него честь жить, сея добро…

– Наф!

Тьфу ты!

– Лара, что?

Вездесущая такса крутится передо мной, смотрит преданно. Срывается в сторону сторожки, затем возвращается на место, где застала меня в раздумьях. Явно хочет есть.

– Няф! – она тявкает рьяно, как лисенок, а ее длинные уши при этом подпрыгивают.

– Жрать, да?

Прусь в сторожку. Возможно, это последний бастион в моей жизни. Лара семенит впереди, стуча когтями по каменной дорожке.