Так не бывает в мире нормальных людей. Так не бывает с человеком, существование которого несет гибель окружающим. Я не нормальный человек, значит, все испытываемое мной вчера не было игрой разума. Я почти полностью уверен, что у меня какая-то странная связь с этой девушкой.

Слишком много мыслей, слишком много чувств: не вместить и не разобраться так скоро.

Будто я просмотрел наполненный событиями фильм и сейчас мой мозг пытается проанализировать это постфактум, не успев сделать это в ходе просмотра; время движется вперед, но я живу сумбурным вчерашним.

Сдержи она слово и приедь ко мне еще раз, я разберусь в чем дело, смогу дать окраску своим чувствам и мыслям. Лишь бы она не обманула и вернулась через два дня, как обещала. Кажется, стоит мне просто увидеть ее еще раз – и все встанет на свои места, всему найдется объяснение.

Закипает робкая надежда, что я не один такой, живущий с невидимым проклятием внутри, и есть еще кто-то, и значит, я не одинок в этом мире. Если с Аней все действительно так, и она тоже помечена хоть Богом, хоть дьяволом, вдвоем будет гораздо проще.

У мусульман принято хоронить покойника сразу, желательно в день смерти. Это связано с тем, что раньше последователи ислама редко использовали гробы, отчего труп начинал разлагаться и дурно пахнуть. Есть и более религиозная причина: чем быстрее умерший магометанин будет похоронен, тем быстрее он попадет на небо и узрит Аллаха. В православии же хоронят на третий день, но с утра или днем. Поэтому когда часы на стене лениво перевалили за десять утра, я не удивился, услышав за воротами кладбища требовательный гудок.

Выхожу на улицу и распахиваю мерзко скрежещущие ворота. Черная «Газель» стоит на холостом ходу, боковые окна тонированы, а за лобовым видно равнодушное лицо водителя. Катафалк заезжает внутрь, катится по кладбищу неспешно, будто выражает свое уважение к мертвым и их обители, но уверенно, явно зная куда.

И едва немая черная машина проезжает мимо, как во мне закипает и расплывается чувство спокойствия и тихой радости. Как рядом с Аней. Как рядом с отцом Валентином. Мне нужно в сторожку, но первые метры я бездумно плетусь за «Газелью», как крыса за Гамельнским Крысоловом, но в ушах моих не звуки флейты, а то, что можно назвать безмятежностью, если бы у этого чувства был звуковой окрас.

Бью себя по уху несильно, прихожу в норму и закрываю ворота. С территории кладбища меня смывает секунд за десять.

Я снова в сторожке, у своего окна-поста. Слежу за похоронами.

Из катафалка вываливаются водитель и его напарник. Оба в черном. Открывают задние двери и начинают с аккуратно вытаскивать гроб с помощью специальной наклонной дорожки.

Тем временем из боковой дверцы выходят всего два человека: до серебристости седая женщина средних лет и…

Отец Валентин!

Подумал о нем мимолетом, а в машине действительно был он. Теперь объясняется моя неробкая радость, дающая мне невидимые крылья.

Но я по-прежнему не знаю ответа, что общего у этого батюшки с Аней и со мной.

Похороны проходят весьма быстро. Гроб опускают в могилку, под жалобное рыдание матери. Отец Валентин поет прощальную молитву, затем могильщики закапывают могилу и занимаются монтажом надгробия. Постояв для совести несколько минут, водитель и его напарник забираются в свою «Газель» и уезжают через открытые мной ворота.

Меня тянет к оставшимся двоим у нового дома усопшей. А именно к матери и батюшке. К первой я хочу подойти просто из чувства жалости и сострадания, ко второму из-за странного чувства связи, которое я испытываю. Ноги несут меня сами. Это схоже с чувством страха убегающего животного, когда оно может управлять своими лапами, но не приказывает им остановиться, дав опасности приблизиться.

– Здравствуйте, Женя, – священник замечает меня сразу.

– Доброе утро. Вот, решил подойти, поздороваться. Может, поддержать как-то, хотя бы словом.

– Похвально. Сочувствие к чужому человеку говорит о многом, – отец Валентин смотрит на меня добродушно.

А вот закутанная в черное мать не видела, как я подошел и явно не слышала нашего короткого диалога: ее глаза были залиты пеленой горя, а уши забиты мыслями-несчастьями. Впрочем, всхлипывала она уже тише и реже, как ребенок.

Я не знаю, как плачут матери, хоронящие своих детей. И я не знаю, как плакала моя мама, когда окончательно сломалась в мысли, что я вот-вот вернусь или найдусь. Наверное, так же. Мне думается, что единственное, что в этом мире не изменится никогда, так это слезы безутешной матери.

Смотрю на надгробие. Над фамилией, именем и отчеством с датами фото умершей. Девушка лет двадцати пяти. В меру симпатичная, но на улице на нее не обернешься.

Та самая девушка, которую сбил таджик на КАМАЗе в день, когда я шел устраиваться на работу на это кладбище.

– Мария Матвеевна, – обращается священник к женщине, – выговоритесь, расскажите, какой была ваша дочка. Я по опыту знаю, что когда говоришь о человеке хорошее, то и на душе легчает. У меня своих детей нет, но родителей похоронил. Я разделю ваше горе.

Благоразумно молчу, затем киваю Марии Матвеевне, когда ее глаза выныривают через слезы.

Скорбящая мать вздыхает, уже не плачет, но дышит спазматически, будто ей просто очень холодно. Говорит она неожиданно спокойно, но ожидаемо глухо:

– Спасибо, отец Валентин. Спасибо большое за поддержку. Мы с Никой достаточно уединенно жили. У меня из подруг мало кто был, да и встречались редко, а Ника вообще одиночкой была. После школы она мало с кем водилась, в институте тоже ни с кем не сошлась. Даже на выпускной без желания пошла, молча, знаете, как на работу. Как-то нравилось ей одиночество. Дома сидела в компьютере, выбиралась куда-то без энтузиазма… Даже со мной в магазин. Я ей в душу не лезла, да и она откровенничать не хотела. Я думала, это пройдет, ведь девушка молодая, жизнь горит. И потом, гормоны бьют, думала, найдет она себе парня. Думала, тоска заставит. Но она хорошая была, не подумайте! В приюте для животных волонтером работала, бомжикам всегда мелочишку подавала. Даже бродячих котов подкармливала; у нее в рюкзаке всегда был кошачий корм в целлофановом пакетике. За одним котом даже в подвал полезла накормить, когда он деру от нее дал. Животных любила, а к людям холодна была.

Отец Валентин трет подбородок, в этот момент и этим жестом похожий на любого, кем представишь без рясы: хоть преподавателем, хоть, военным, хоть сельским плотником.

Священник берет слово:

– Мария Матвеевна, тем горестнее воспринимать ее гибель как несчастный случай…

– Примерно за полгода до смерти что-то с ней случилось, – не слыша священника, продолжала мать. – Куда-то уходила на несколько часов, а возвращалась общительная, с улыбкой. Аппетит проснулся, а раньше ела как птичка. Я допытывалась до нее, что с ней. Может, влюбилась в кого. Но она и не врет, и правду молчит. Просто, говорит, переключилось в ней что-то. Спрашиваю, где она пропадает, а она говорит, что с девчонками с работы гуляет. Знаете, кафе, магазины, кино. Я не верю до конца, но и проверить не могу. Недоверием же обидеть боюсь. Думаете, как родитель может ребенка по-настоящему обидеть? Ударить? Так она выше меня была. Для ребенка родительский удар воспримется как попытка проучить, наказать. Мне же правда была нужна. А вот как узнать эту правду, я так и не придумала.

Смягчается тишина, свойственная, пожалуй, любому кладбищу. Мария Матвеевна втирает слезу в свое лицо, и продолжает:

– А на следующий день после ее смерти ко мне полиция пришла. Говорит, ваша дочка взломала какой-то фонд и перевела все деньги оттуда в местные приюты для животных. И теперь якобы много людей без этих средств обречены на смерть. Включили ее компьютер, ковырялись в нем часа три, сказали, что у нее куча хакерских программ. Какие-то незнакомые слова, какие-то домены, какие-то шеллы…

Для справки: «шеллом» называется скрипт, который начинающие хакеры заливают на чужой сервер, чтобы потом управлять им.