– Женя.
Она разглядывает меня, потом говорит:
– Не думала, что в таком возрасте люди могу работать сторожами где-то.
Строго говоря она и сама сторож, но живых душ.
Она осматривает меня без капли смущения. Если она говорит правду, и она действительно работает в тюрьме, то ничего удивительного: значит, она привыкла сканировать взглядом заключенных, давно забыв про стеснение. Взгляд-рентген должен быть ее профессиональной привычкой.
– Обстоятельства вынудили работать здесь. Но я не хочу рассказывать об этом прямо здесь.
Счастье. Счастье! Оно выхлестывается через меня! Эта девушка, Анна, тянет меня к себе невидимым магнитом. Рядом с ней, как и с отцом Валентином, я уверен, что мое проклятие забивается в самые далекие уголки мироздания, где живет все зло.
Это очень необычное чувство. Людям понадобится еще пара тысяч лет чтобы изобрести такие слова и примерно описать мое состояние в эти минуты.
Почему меня так тянет к ней?
– Что же за обстоятельства такие? – холодно спрашивает Анна, не отрывая глаз от могилы.
– Я же говорю, долго рассказывать.
– Я не спешу.
Это ее «я не спешу». Это заинтересованность во мне или просто попытка убить время?
Делаю еще один маневр уклонения:
– Как-то не очень хочется говорить об этом, стоя над могилой зека.
– Да по фиг на него, – безразличным голосом говорит моя новая знакомая, еще раз утяжеляя меня свои взглядом.
Затем она вальяжно пинает оградку могилы.
Во мне все кипит. Душа рвется на бесконечную свободу. Мне хорошо и тепло с этой Аней, хотя я только взглядом ее коснулся, а она вообще два раза глазами меня прострелила.
– Давайте хотя бы не здесь. Пройдем в мою сторожку…
– Впервые меня на кладбище склеить пытаются.
Я слегка растерян таким ответом: наглым и невпопад.
Есть такой тип дождей, когда они начинаются резко, без разражающейся капели. Этот дождь был именно такой. Просто полило, будто облака забыли про свое расписание и теперь пытаются вылить все точно графику.
– Ладно, идем, – кивает она. – С вас кофе.
Кофе где-то был.
– Прошу за мной!
Мы тащимся в сторожку.
– Ничего так, мило, – говорит Анна уже в сторожке.
Она оглядывается без капли смущения, с каким должен это делать человек, впервые попавший в периметр чужой собственности.
– Кухня направо, проходите.
Я пропускаю ее вперед. а сам расшнуровываю берцы. Аня разуваться не стала. До своих следов грязи на полу ей нет никакого дела.
– Вы извините, что я так нагло к вам.
С этими словами я достаю сколотые кружки, ищу кофе.
– Я считаю, что наглость второе счастье, – заявляет Анна, садясь на табурет и закидывая ногу за ногу.
Многие так считают.
– Честно говоря, не очень вы похожи на наглого человека.
– А на кого я похожа?
Ищу кофе по полкам.
– Ну, не знаю.
За окном уже так льет, будто сегодня четвертое мая, и небеса решили отметить международный день пожарных.
– Например, на одинокую девушку.
– А вы точно не похожи на человека, который в вашем возрасте будет работать сторожем на кладбище, – заявляет она.
Да, я не похож на сторожа кладбища. Я не похож на человека, который горит этой работой.
Черт возьми, покажите мне хотя бы одного человека в мире, который будет влюблен в эту работу.
Анна достает сигареты, закуривает бесцеремонно.
Решаю разбавить тишину:
– Если я вам расскажу, почему я здесь, вы не поверите.
– Я доверчивая, рассказывайте.
Как рассказать мою историю, чтобы в нее поверил первый же человек?
Нахожу кофе, тасую его по кружкам. Кидаю туда же остатки сахара.
Что меня в ней так привлекает? О чем так отчаянно поет душа при виде этой девушки? Это не любовь с первого взгляда, но что-то иное.
И почему я абсолютно уверен, что ворвись в ворота кладбища десять траурных процессий, никто из этих людей не умрет от инфаркта, ишемии или отравления паленой водкой?
– Вы мне очень понравились.
Я вру, но говорю правду одновременно.
Знаете успех любой лжи? Врать правдой.
– Я многим нравлюсь, – говорит она, стряхивая пепел на пол. Не удивительно.
– Мне тоже интересно, что вы делали на могиле человека, которого вы охраняли в тюрьме.
– Секрет за секрет? – она прищуривается.
Сажусь за стол напротив нее.
– Нет, пожалуй. Позже. Да и вечер будет испорчен.
Вот настолько легко позволить себя склеить, не боясь пройти в чужой дом…
Анна смотрит на меня в упор, кидает недокуренную сигарету в кружку. В мою кружку, захваченную мной в сумку, когда я бежал из своей нормальной жизни.
Если можно назвать нормальной жизнь, где люди умирают вокруг тебя.
Если это вообще можно назвать жизнью.
– Так зачем ты пригласил меня сюда?
Она бесцеремонно переходит со мной на «ты», но я даже рад этому. Будто какой-то неосязаемый барьер разрушился.
– Ну, ливень за окном. Тебе укрыться где-то нужно.
Принято считать, что ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой. Это не совсем так. Ложь становится правдой не когда ее твердят без остановки, а когда в нее готовы поверить. Истина – очень гибкая штука. Обман сравним с мягким пластилином.
Стоит начать большую ложь с правды, и дальше можно врать напропалую – оглушенный правдой человек и не помыслит, что вы врете. У него не будет причины не верить вам. Это можно назвать, скажем, номинальной правдой.
Или наоборот: исказите кристально честный рассказ в самом начале, и все ваши дальнейшие слова будут восприниматься совсем иначе. Их можно будет подать как угодно, ведь все зависит от того, с чего вы начали. Это можно сравнить с боксером, который не нарушает правил бокса на ринге, но при этом под его перчатками спрятана тяжелая гипсовая прослойка.
Можно вообще не врать – достаточно переставить события местами. Это в математике от перемены мест слагаемых сумма не меняется. В жизни все немного иначе. Любое событие может быть подобно отражению в зеркале: отражение не врет, лишь показывает все наоборот, а то, что вы в нем разглядите, зависит уже от вас.
Еще есть четвертый вариант – разрешить собеседнику соврать за тебя. Промолчать, заставить его первым высказать предположение. Люди любят обманываться, хотят верить в то, во что им выгодно верить. Это всем известный факт, но парадокс в том, что никто в этом не признается, как не признается в ковырянии пальцем у себя в ухе.
И я загружаю Аню отрепетированной ложью про Университет Ломоносова, про желание жить самостоятельной жизнью и возможностью потратить свою юность на диплом, а не на пьянки.
По ее лицу непонятно, верит ли она мне.
– Похвальное желание, – говорит она, утрамбовав услышанное у себя в голове.
Она снимает свою кожаную куртку, под ней оказывается черная водолазка, ворот которой я видел, когда мы стояли у могилы. Она задирает рукава водолазки до локтей.
– И тебя не пугает, что я вот так просто подошел к тебе, познакомился?
Аня морщит лоб:
– А с фига ли меня это должно пугать? Симпатичный парень.
– Но посреди кладбища.
– И что? – ее удивление искреннее. Я готов руку отдать на отсечение, что она говорит честно. – Посреди кладбища, и что? Люди в военных госпиталях знакомятся, на дороге, в лесу, напоровшись друг на друга.
Сердце клокочет.
– Честно говоря, у меня уже месяца четыре секса не было, – спокойно заявляет Аня.
Потом встает из-за стола, подходит ко мне. Я тоже встаю.
Она вминает грубые подошвы своих байкерских ботинок в мои пальцы, притягивается ко мне.
Она шепчет, глядя мне в глаза:
– Почему у меня такое чувство, будто я знаю тебя тысячу лет?
А почему у меня такое чувство, что рядом с ней мое проклятие успокаивается?
Ответа не будет.
Говорю:
– Не знаю. Давай разберемся.
Становится понятно, почему она согласилась войти в эту сторожку, почему проявляет инициативу первой.
С ней тоже что-то не так.