Во время репетиции этой сцены Владимира Александровича не удовлетворяла степень язвительности, с которой я говорила: «Да, Скрипицына!». Ему хотелось, чтобы в моей реплике было не только нетерпение (вот вы меня всерьёз не воспринимаете, а я сейчас вам такое расскажу!), но и вызов (да, Скрипицына, и этим горжусь!). После третьего раза он сам вскочил на сцену и в ответ на реплику: «А-а-а, Скрипи-и-и-цына», произнёс:

– Д-д-да, проститутка! Теперь понятно?

– Понятно, – ответила я, покраснев.

– Так, давайте ещё раз.

На этот раз у меня получилось как надо.

– Отлично! – сказал ВА. – Теперь гордо пройдись мимо мальчишек, которые перед тобой расступятся, и сядь в кресло, закинув одну длинную ногу на другую длинную ногу.

Гордо пройтись и закинуть ногу на ногу получилось с первого раза. Меня вдохновило то, что я поняла – он ценит во мне не только способности и длинный нос, но и мои длинные ноги. Этот комплимент, брошенный мимоходом в топку моей неразделённой любви, заставил её гореть ещё сильнее и ярче. Бьющие через край положительные эмоции преобразили меня настолько, что даже бабушка, которая, будучи вечно в своих домашних хлопотах, на меня внимания никогда не обращала, как-то заметила:

– Якась ты не така стала.

– Кака не така? – спросила я её по-украински, чего раньше никогда не делала.

– Ще хвылина – и взлетишь! – ответила бабушка, сопроводив слово «взлетишь» воздеванием обеих рук к небу. Вернее, не к небу, а к низкому потолку нашей малогабаритки.

Моё окрылённое состояние бабушка подметила очень верно, но взлететь мне помешала Ляля, которая приехала на зимние каникулы из Ленинграда. Я взахлёб рассказала ей о нашей студии и притащила на очередное занятие. Ляля приняла активное участие в обсуждении этюдов, причём, будучи девушкой умной и наблюдательной, критиковала по делу. Например, Катя Весёлкина с Володей Фоминым показали очередной этюд на заезженную тему ссоры двух влюблённых на почве ревности. Этюд этот Ляля назвала малоинтересным, на что Катя, слегка обидевшись, предложила Ляле сыграть его самой. Ляля, на удивление всех присутствующих, сразу же согласилась. Она села за стол, якобы читая книгу, а Володя, взбудораженный новостью о коварной измене, влетел в аудиторию разъярённым ревнивцем, готовым задушить неверную.

– Ты, ты… – задыхаясь, произнёс Володя, и, вытянув вперёд шею, стал наступать на Лялю, вращая безумными глазами.

– Давай пить чай, – предложила Ляля совершенно обыденным голосом.

Володя от неожиданности обмяк, и растерянно ответил:

– Давай.

Мы все, не сговариваясь, зааплодировали, а ВА пришёл в полный восторг:

– Вот это совсем другое дело! Неожиданный ход! – и посмотрел на Лялю своим беспроигрышно-неотразимым взором.

Ляля ответила ему ускользающим взглядом смущённой девушки, и её смуглые щёки слегка порозовели.

– Перекур десять минут, – возвестил ВА и, подойдя к Ляле, стал что-то тихо, почти шёпотом, ей говорить.

– Пом поку? – обратилась ко мне Ларка, что на нашем языке означало «пойдём, покурим».

– Пом, – упавшим голосом ответила я, и мы направились в туалет, где за этим запрещённым в институте занятием нас не могли застукать преподаватели.

Когда после занятия мы с Лялей вышли на улицу, она сказала мне:

– Пока, – и быстрым шагом направилась вовсе не к своему дому.

Мне пришлось собрать в кулак все свои силы и использовать всё благоприобретённое актёрское мастерство, чтобы не выдать горечь ревности и разочарования. Через день Ляля призналась мне, что она в ВА влюбилась (кто бы сомневался!) и что они встречаются. Мне было невыносимо больно. Роль подружки-наперсницы давалась с огромным трудом, но Ляля ничего не заметила, или предпочла не замечать. Я тихо страдала, но реагировать, как старшая сестра в придуманном с Ларой этюде не могла, ведь, по большому счёту, Ляля любимого у меня не отбивала.

Несмотря на столь бурное начало, их скоропалительному роману дойти до финальной стадии суждено не было – вмешалась Лялина мама. Она устроила дочери скандал: «Ты с ума сошла! Он разведён! У него дочь в Ярославле растёт! И если ты не прекратишь встречаться с этим старым развратником, я пойду в театр и устрою там такой скандал, что он с работы в тот же день вылетит!». Сомневаться в том, что у Лялиной мамы достоверная информация, и что она своего добьётся, не приходилось. Фарида Митхатовна была дальней родственницей ну оч-чень высокопоставленного чиновника, которому даже пальцем не надо было шевелить, чтобы ВА из театра уволили. Так что карьера его повисла на волоске. Высказалась Лялина мама и в мой адрес, обозвав меня сводней. Мне было обидно вдвойне: во-первых, за то, что ВА по её мнению был старым (ему было лет тридцать, не больше), а, во-вторых, за сводню. Эх, знала бы она!..

Ляля ужасно за ВА испугалась и маму послушалась, к тому же и каникулы подошли к концу. Она уехала, а ВА утешился с моей новой протеже – бывшей одноклассницей Лидкой Матюшиной. Правда, об этом я тогда и не догадывалась, что сохранило мою нервную систему от новых потрясений.

С Лидой мы учились с первого класса. Она была немного странной, ни с кем не дружила. Возможно, она стеснялась унизительного прочерка в графе «отец» в свидетельстве о рождении. Хотя о прочерке было известно всем, но детям на это было наплевать. Мать её работала почтальоном, и жили они скудно. Родительский комитет регулярно выделял им материальную помощь, и об этом тоже все знали. В довершение всего, она была девочкой непривлекательной: к ширококостному аморфному телу прилагалась круглая голова с плоским, невыразительным, каким-то «стёртым» лицом, обрамлённым светло-рыжими волосами. Для комплекса неполноценности хватило бы и последнего. После окончания школы Лида никуда не поступила и устроилась работать курьером в какую-то контору.

Как-то, вскоре после отъезда Ляли, я случайно встретила её на улице и была приятно удивлена – Лидка выглядела совсем неплохо. Прежде всего, в глаза бросалась шевелюра великолепных густых волос, которые приобрели (скорее всего, в результате подкрашивания) цвет очень тёмной старой меди, благодаря чему её лицо, лишённое рельефов, уже не казалось таким невыразительным. Фигура Лидкина, как будто в стремлении компенсировать плоскость лица, приобрела заметно выдающиеся формы: бёдра стали крутыми, большая грудь высокой, ягодицы упругими.

– Лида! Классно выглядишь! – искренне восхитилась я.

Мы остановились поболтать, и я, естественно, рассказала ей о «Пузырьках». Лидка на мой рассказ прореагировала очень живо:

– Слушай, я можно мне в вашей студии заниматься?

– Не знаю. Приходи в пятницу, я тебя с Владимиром Александровичем познакомлю.

В пятницу я привела её в студию, но ВА сказал, что уже поздно, однако разрешил ей присутствовать в качестве зрителя. Так она у нас и прижилась – не то зрителем, не то вольнослушателем, участвуя иногда в этюдах и обсуждениях предстоящей премьеры.

Уже в конце мая мы должны были предстать перед взыскательной публикой нашего института с «Пузырьками», а у нас всё ещё не было Еврумяна, который появлялся только во втором акте. Все пять мальчиков были заняты в первом отделении пьесы – Еврумяна играть было некому. Когда стало ясно, что весь спектакль нам поставить не удастся, у ВА родилась гениальная мысль:

– Наше выступление мы построим в виде отчётного концерта. Сначала покажем кухню актёрского мастерства: упражнения по ритмике и сцендвижению, затем беспредметные действия – это будет Милин «Подсолнух». Поработаем над лучшими вашими этюдами – время ещё есть. Покажем четыре-пять этюдов, а в конце первый акт «Пузырьков».

Его идея нам очень понравилась, и мы стали работать над концертом.

В день премьеры зал был набит под завязку. На первых двух рядах восседала администрация факультета и преподаватели. Мы все были неестественно возбуждены, как будто ведро шампанского выпили, и ВА заметно волновался.

– Владимир Александрович, не волнуйтесь вы так. Всё будет хорошо, – попытался подбодрить его Володя Фомин.