«У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…» У птицы есть гнездо, у зверя есть нора. Как горько было сердцу молодому, Когда я уходил с отцовского двора, Сказать прости родному дому! У зверя есть нора, у птицы есть гнездо. Как бьется сердце, горестно и громко, Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом С своей уж ветхою котомкой! 1922 Лидия Бердяева (1874–1945) Сон Мне снилась русская зима, Сугробы снега в переулках. Полозьев хруст морозно-гулкий, Москва, укутанная в снег. И я иду и вспоминаю Былые зимы, былые дни, А хлопья снега завевают Мои шаги… Вот Кремль! Вот башни вековые, Часовни Иверской уж нет, Но золотом развалины сияют. Вся в золотом снегу, Иду и вижу: Косматая клячонка, сани, Ванька в шапке меховой Кнутом мне машет: «Барыня? А, барыня! Садись! Куда везти велишь?» Сентябрь 1939 Встреча Месяц рогатый Над хатой горбатой Обгорелой, осиротелой. Воет у хаты Пес бесприютный, Осиротелый… Слышит месяц рогатый: «Вставайте, родные! Вставайте! Сына, солдата встречайте! В жарком бою убитого, В поле зарытого». Видит месяц рогатый: Один за другим Выходят из хаты Встречать солдата. Скрылся за гору месяц рогатый. Воет, воет у хаты Пес бесприютный, Лохматый… Ноябрь 1943 Георгий Голохвастов (1881–1963) Свеча Благой со строгими глазами Темнеет Спас: благая Русь. Я вновь в былом… Опять молюсь Я пред родными образами. Молитвы детские шепча… О чем же крупными слезами Так плачет белая свеча? (Из сборника «Полусонеты», 1931) Вьюга Всю ночь мело. Бил ветер ставней И жутко плакал у окна… И, одинокая, без сна Душа томилась болью давней, Молясь все ярче, все страстней, Чтоб эта вьюга замела в ней И самый след минувших дней. (Из сборника «Полусонеты», 1931) «Всем жизнь моя была богата…»
Всем жизнь моя была богата: Любовью, песней и вином, — Так пусть же вечер за окном! Полны живого аромата Былые сны, и их красу С собой, под грустный блеск заката, Я в сон последний унесу. 1929 Владислав Ходасевич (1886–1939) «Я родился в Москве. Я дыма…» Я родился в Москве. Я дыма Над польской кровлей не видал, И ладанки с землей родимой Мне мой отец не завещал. России – пасынок, а Польше — Не знаю сам, кто Польше я. Но: восемь томиков, не больше, — И в них вся родина моя. Вам – под ярмо ль подставить выю Иль жить в изгнании, в тоске. А я с собой свою Россию В дорожном уношу мешке. Вам нужен прах отчизны грубый, А я где б ни был – шепчут мне Арапские святые губы О небывалой стороне. 23 апреля 1923 Берлинское Что ж? От озноба и простуды — Горячий грог или коньяк. Здесь музыка, и звон посуды, И лиловатый полумрак. А там, за толстым и огромным Отполированным стеклом, Как бы в аквариуме темном, В аквариуме голубом — Многоочитые трамваи Плывут между подводных лип, Как электрические стаи Светящихся ленивых рыб. И там, скользя в ночную гнилость, На толще чуждого стекла В вагонных окнах отразилась Поверхность моего стола, — И, проникая в жизнь чужую, Вдруг с отвращеньем узнаю Отрубленную, неживую, Ночную голову мою. 14–24 сентября 1922 Перед зеркалом Я, я, я. Что за дикое слово? Неужели вон тот – это я? Разве мама любила такого, Желто-серого, полуседого И всезнающего, как змея? Разве мальчик, в Останкине летом Танцевавший на дачных балах, — Это я, тот, кто каждым ответом Желторотым внушает поэтам Отвращение, злобу и страх? Разве тот, что в полночные споры Всю мальчишечью вкладывал прыть, — Это я, тот же самый, который На трагические разговоры Научился молчать и шутить? Впрочем – так и всегда на средине Рокового земного пути: От ничтожной причины – к причине, А глядишь – заплутался в пустыне, И своих же следов не найти. Да, меня не пантера прыжками На парижский чердак загнала. И Вергилия нет за плечами, — Только есть одиночество – в раме Говорящего правду стекла. 18–23 июля 1924 |
