– Еще вот. – Полина передала мне бумагу.

Я прочел. В докладной записке просили назначить ночных сторожей в помощь работникам. В последнее время складские рабочие видели незнакомых людей у ворот.

– Вам надо проявить себя, вы из провинции, – продолжала она. – Я вам даю эту возможность. Мне будете отчитываться напрямую.

Заметила сомнение.

– Не беспокойтесь. Я хоть и не имею отношения к органам, но сумею устроить. Нам важно пресечь и разобраться в этом деле досконально.

Полина встала. Прощаясь, протянула руку.

– По своей линии мы проверим тех, кто в коллективе знал о работе.

По пути обратно я наткнулся на группку рабочих, они тайком курили, приоткрыв дверь на улицу. Увидев меня, замолчали, затоптали папиросы, несколько быстро вышли. Я остановился, похлопал по карманам, сказал, что заблудился и не пойму, как выйти к кабинету директора на галерею. Один, постарше, с седыми бачками, верно расценив мой жест, протянул папиросу. Тыкая пальцем в нужную сторону, объяснил, как пройти. Подсел рядом со мной, на ступеньку.

– Ты с папиросой-то лучше на улицу ступай. Мы, есть грех, нарушаем. Но ради случая только. Так ни-ни, строго!

Указал вверх, на плакат «Товарищ, брось папиросу!»

– Я – врач, привычку эту сам не жалую. Да, честно сказать, замаялся просто. – Я спрятал папиросу, облокотился на перила. – С утра ведь на ногах, как сюда пригнали. Посидеть захотелось.

Услышав, что врач, не милиционер, переглянулись, стали держаться свободнее. Кто-то обронил, что врач Кулагину не пригодится. Снова заговорил тот, что постарше, речь правильная – из старой породы московских рабочих.

– По костюму видим, что не из милиции, – кивнул на мой гражданский пиджак. – А зачем же вас вызвали? Видать, анатомическое вскрытие сделать?

– Помер-то товарищ Кулагин, это все уж знают, а от чего? – прибавил один из рабочих, негромко.

Из-за лестницы еще один, в голос:

– Сердце небось? Он как начнет распекать, красный весь. Глядишь, лопнет.

– Как быстро тут все известно, – заметил я.

– Фабрика вроде деревни, вся жизнь на виду у общества, – отозвался пожилой рабочий, тот, с бачками.

– А любили здесь директора, как он был – простой? Или строгий?

– Ну как. Персона!

О Кулагине рабочие говорили уклончиво. На простых вопросах – был женат, сын – явно мялись. Мелькнуло и важное. Все они были уверены, что покойный вовсе не должен был накануне задержаться на фабрике допоздна. По вторникам Кулагин всегда уезжал рано. А вот по средам, наоборот, задерживался и устраивал «нагоняй-день, разносочный». После, видимо, лечил нервы коньяком. И тогда уж сидел до темноты. Однако в этот раз, приехав во вторник, тоже, кстати, раньше обычного, он сразу принялся запрашивать сводки и дела. Устроил головомойку нескольким рабочим склада. На фабрике шутили, что среда на вторник переехала, директор «лютует» не по графику.

Пока я был у товарища Жемчужной, привезли медвежатника. Личность знаменитую. Товарищи из милиции упомянули даже с уважением, что поимкой его руководил в оное время лично начальник МУРа. О «специалисте» такого рода я и просил. Отсидев положенное, «специалист» вышел на свободу пару лет назад и обосновался в Москве, у старого знакомого – слесаря, который еще в пору осуждаемой уголовным кодексом жизни изготовлял для него первоклассный инструмент. К делу «специалист» приступил без лишних разговоров. Не прошло и пяти минут, как лязгнула дверца, и он отступил в сторону, потирая пальцы.

– Принимай работу. В таком, я извиняюсь, говне совестно бумаги-то держать, солидная ж контора!

Сейф, хоть и обруганный «специалистом», однако, содержал в полном порядке и бумаги, и револьвер покойного Кулагина, это подтвердили, посмотрев внимательно, секретарь Зина и Демин. Кроме того, там хранилась небольшая сумма бумажных денег. Отдельно я расспросил о недавних записях.

– Вот, – Демин показал на желтую папку с завязками, – здесь все разработки к выставке. Новая работа.

Я полистал бумаги карандашом.

– Да, да, они! – закивала Зина. – Но все ли в целости, не скажу. Я не разбираюсь. Нужно Носа спросить, он знает.

Заканчивая с кабинетом, я думал снова крикнуть Зину, чтобы пригласила шофера. Она упоминала, что с гаражом из кабинета связывались дважды. Но Вася Репин, который пыхтел над записями в углу, бросил:

– Я уж сказал ей. – Он помолчал и продолжал небрежно: – Я поговорил с рабочими, с кем успел. Записал.

– Есть важное?

– Кое-что есть. Там листок, все фамилии. Ну и адреса. Я позже спишу себе один адрес. – Он скосил глаз от бумаг. – Была там толковая девушка, Ковалева Алевтина.

– И? Что с этой Ковалевой? – Под ножкой директорского стула осталось еще немного стеклянной пыли. Я поискал лист бумаги, собрать.

– Интересно бы с ней встретиться.

Так на юге обозначался интерес, сугубо личный.

– Симпатичная?

– Не в том дело. – Вася застрочил быстрее, уши у него покраснели. – Ковалева эта давно здесь работает. В тот вечер, допустим, конторщицы и девушки из цеха были на лекции «Пролеткульта». Но ведь Ковалева может об обстановке рассуждать в целом и общем.

Эх, Вася! У Васи не ладилось с девушками. Во-первых, не станешь же знакомиться на облаве, к примеру. А во‐вторых и, пожалуй, в главных, девушкам, которые нравились Васе, не нравились милиция и милиционеры. Им нравились летчики, военные, поэты, в крайнем случае – передовики или участники жилищных кооперативов. Рассказывать о нашей работе в романтическом ключе Вася не умел, он вообще был ненужно честен. Тощий, высоченный и нескладный, стеснялся своего выбитого в Гражданскую глаза. И, ко всему прочему, жил в Ростове в комнате, тесной, как карман, которую делил с двумя постовыми.

– Конечно, Вася, расспросите девушку. Мысль дельная. – Я ссыпал осколки к остальным. – Дайте и мне лист с адресами, пригодится.

Шофер Заботкин говорил вежливо и негромко, описал вечер сжато и исчерпывающе. В прошлом он не крутил баранку по работе, а водил собственный автомобиль. Но, конечно, шоферская книжка есть. Авто системы «Опель». Лишь раз московская полиция оштрафовала за езду «левой стороной» на 15 рублей. Он косвенно подтвердил время смерти директора. По его словам, тот телефонировал в гараж, просил подготовить авто к определенному времени. Заботкин машину подал, но Кулагин не вышел.

– Сколько вы его ждали?

– Засек, полчаса.

– А что же не зашли узнать, почему директор не спустился? Разве не волновались, вдруг что приключилось.

– Так бывало раньше. Не часто, правда. Зря он машину поздним вечером не держал. Если вдруг планы менялись, вызывал на фабрику таксомотор. И я знал, раз не вышел, ну, значит, задержится. А беспокоить не стоит.

Странное выходило дело. Машина казенная, а погибший, судя по всему, вовсе не был мягким руководителем.

– Позвольте уточнить. Разве не могло быть форс-мажора на фабрике, допустим? Директор, предположим, вышел, а машины нет. Ему пришлось бы таксомотор брать. Да и в целом неудобство. Это вам выговор.

Водитель не занервничал, ответил спокойно:

– Я могу вам сказать только, что эти случаи всегда бывали поздним вечером. Да и нечасто. Лучше вам секретаря расспросить, Зинаиду. А мне было сказано, как поступить, я, разумеется, не спорил.

– Ладно. А второй звонок в гараж из кабинета?

Тут Заботкин явно удивился.

– Его не было. Либо я к тому времени уже выехал.

– Хорошо. Утром…

– Утром, как обычно, подал машину к подъезду. Поднялся. Помощница их по хозяйству сказала, что Николая Михайловича нет дома. Я поехал на фабрику.

Свои показания шофер внимательно прочел, насвистывая шлягер про авто «Фиат» «Летит машина – веселый зверь». Подписал. И ушел, твердо заверив, что никакого второго звонка он не слышал.

Секретарша Зина ждала нас в соседней с директорским кабинетом комнатке. Тесно, обстановка скудная – конторский шкаф, примус и столик с чашками. Я рассмотрел ее поближе: молодая, самоуверенная, с платиновой завивкой. Хорошенькая, на мой вкус, даже слишком. Густой сладкий аромат, светлое шелковое платье подчеркивает фигуру, острые ноготки выкрашены лаком. Она уже полностью пришла в себя. Глаза покрасневшие, но краска на ресницах свежая. Движения ловкие, хлопнула дверью перед случайным посетителем, кем-то из рабочих. Поправила, глянув в окно, воротничок на платье. Сразу решительно заговорила: