– Кипуч-ключ, Бел-ключ, Жар-ключ, замкните беду горькую, закройте дорогу смертную.

Нянька кивнула, продолжая зорко следить за слабо подрагивающим телом.

Он не заметил, когда и почему спокойное, хоть и сильное течение сменилось бешеным водоворотом, но почувствовав, что его вдруг потянуло вбок и назад, заметался, пытаясь вырваться на стремнину. Вода вдруг стала горячей, а на губах страшный вкус крови. Стиркс? Его несёт в Стиркс?! Нет!

Его крутило и тащило, и он снова отчаянно молотил руками воду, ставшую вдруг жёсткой и неподатливой, стараясь удержаться на краю водоворота и не дать опустить себя на дно. Нет, нет, не-ет!

– Ишь каков, – Нянька ловко перехватывала его руки, – ишь размахался.

– Нельзя ему, чтоб легко было, – согласилась Мокошиха, – как есть гридин.

– Ну, пусть полежит, отдохнёт, – Нянька опустила на развороченную постель внезапно обмякшее тело, – и подумает.

– Один не надумает, – покачала головой Мокошиха. – А звать больше некого, – и вздохнула.

– Так никого у него в Ирий-саду и нет? – удивилась Нянька.

Мокошиха как-то неуверенно пожала плечами и предложила:

– Давай подождём. Может, и придёт кто.

Нянька вздохнула:

– Жаль, имени он не помнит, ни своего, ни материна, а по роду он принятой, тоже не позовёшь, они и не знают его.

– Подождём, – решила Мокошиха, – и попои его, а то опять застывать начнёт.

Нянька дала ему выпить две ложечки подряд и убрала бутылку. Озабоченно пощупала кирпичи в ногах.

– Сменю, пожалуй.

– Давай, – согласилась Мокошиха.

Он лежал опять неподвижно, с мёртво закрытыми глазами, и только грудь чуть заметно дрожала частым неглубоким дыханием.

Он сумел вырваться из водоворота, но его выбросило опять на стрелку, откуда он попытался прорваться к Ирий-саду, больно протащив по жёсткому галечнику. Отдышавшись, он приподнял голову, настороженно, как под обстрелом, огляделся. Всё как раньше? Нет, аггел, что же это? Он встал на колени, потом выпрямился во весь рост, пытаясь понять, что и почему изменилось. Река… река та же, только потемнела. А вот туман… туман стал заметно гуще и плотнее. Справа над Стирксом тёмный, багровый до черноты, а раньше там тумана вовсе не было, а слева, над дорогой к Ирий-саду, туман белый, местами голубой до синевы, и тоже плотный. Оба рукава закрыты туманом как стенами, и берегов с обеих сторон не видно, а посередине над стремниной туман чуть редеет, но тоже… Так… так получается, кто-то неведомый закрыл ему дорогу и к Огню, и в Ирий-сад, а стремнину… оставил? Но ему не выплыть, он устал. Нет. Огню он не нужен, он не ургор, а полукровка, и Мать-Вода его отвергла, не пустила в Ирий-сад. Ну… ну, так тому и быть. Всё, он больше не может. Вот оно – место твоё, галечник на стрелке у начала Стиркса. Нет тебе дороги больше никуда, нечего и барахтаться.

Он снова лёг и закрыл глаза, прижавшись щекой к острым, сразу и ледяным, и горячим камням. Всё, больше он никуда не пойдёт и не поплывёт. Что мог он сделал, а теперь пусть будет, как будет…

– Рано ж ты сдался, парень, – укоризненно покачала головой Мокошиха.

– Не по силам дорога оказалась, – так же со вздохом согласилась Нянька. – Неужто зазря всё?

– Подождём, – спокойно сказала Мокошиха. – Пусть полежит, пока сам не захочет выплыть.

То ли сон, то ли беспамятство… временами он ненадолго приходил в себя, ощущал камни под собой, жар справа и влажный холод слева, и снова проваливался в бесцветную пустоту, где уже не было ни страха, ни боли, ни надежды. Он ничего не хотел и ничего не ждал.

Неощутимо и безостановочно шло время. Ровно вытянувшись, горел в плошке огонёк, тихо кипела в деревянной чашке рядом вода, застыли на стене чёрные тени сидящих женщин.

Он очнулся оттого, что кто-то или что-то осторожно и ласково трогало его голову, гладя волосы. Вода? Он сползает в воду? Ну и пусть. Унесёт – так унесёт, утопит – так утопит. Его опять погладили по голове, по-прежнему ласково, но уже слегка ероша волосы, будто будили.

– Не спи на земле, простудишься.

Одновременно ласковый и строгий, мучительно знакомый голос.

– Мама?! – вырвалось у него.

– Мама, – неожиданно громко и ясно прозвучало в повалуше.

Мокошиха и Нянька, быстро переглянувшись, подались к нему, готовясь перехватить и удержать, когда начнутся судороги, но он лежал неподвижно,

– Мама, ты?

– А кто же ещё? – негромко засмеялись над ним.

Он открыл глаза, рывком оттолкнулся от земли, жёсткого галечника, и сел. Перед ним стояла женщина, с головой закутанная в серо-голубой туманный платок, сквозь который смутно просвечивало её лицо.

– Мама, ты здесь? Откуда? Зачем?

– Глупышок ты мой, – засмеялась она. Из-под туманного платка выпросталась рука, загорелая, в мозолях и шрамах, с коротко остриженными ногтями, потянулась к его голове и пригладила ему волосы. – Где же мне ещё быть? Где ты, там и я.

– Как это? – снова не понял он. И тут же догадался. – Ты из Ирий-сада пришла, да? Как Жук с Кервином из Эрлирзия?

– Всё-то тебе знать надо, – покачала она головой, – вот прищемят тебе нос, чтоб не совал, куда не следует. Вставай, сынок, не время разлёживаться. А грязный-то какой, это ж надо так вывозиться. Давай, умою тебя.

Она взяла его за руку и несильно потянула к себе. Он готовно встал, оказавшись с ней одного роста, даже выше.

– Мама…

– Эким ты ладным вырос, – улыбнулась она.

Он смущённо покраснел, сообразив, что стоит перед ней совсем голым, ведь не мальчик уже, прикрылся ладонями.

– Ничего, сынок, не стыдись, я – мать, мне всё можно. Ну, идём, умоешься. Мыла нет, я тебе из ладошек на голову и спину солью, а то ты в крови весь. Не ранило тебя?

– Нет, это не моя кровь, – ответил он, входя в воду.

Пока он лежал, туман затянул и стремнину, оставался только крохотный пятачок у стрелки. Он зашёл по колено и стал мыться голубоватой, как окутывавший мать платок, прохладной и очень приятной на ощупь водой. Мать стояла рядом и так же черпала ладонями воду, поливая ему спину и голову, смывая с него кровяную корку, теребила, промывая, волосы.

– Лохматый я? – спросил он, отфыркиваясь.

– Какой есть весь мой, – засмеялась она, выливая очередную пригоршню ему на голову. – Ой, с гуся вода, а с мово Горки худоба.

– Что?! – он резко выпрямился и повернулся к ней. – Что? Как ты назвала меня?

– Вспомнил, значит, – кивнула она. – Горкой звала тебя, Горушкой, а как стал по улице бегать, перестала.

– Горка, – медленно, словно пробуя на вкус, новое слово, повторил он. – Что это, мама?

– Да слышал, небось, про трёх братьев, ну, Дубыня, Усыня и Горыня. Как они со Змеем Огненным воевали.

Он покачал головой.

– Нет, не сказывали мне. Это… сказка?

– А кто теперь упомнит, – отмахнулась она. – Ещё услышишь. А меня как звал, помнишь?

– Мама, – пожал он плечами, – как же ещё. – И вдруг едва успев удивиться внезапно всплывшему слову, выпалил: – Мамыня, так?

Она кивнула и погладила его по лицу. Он перехватил её руку, прижался к ней губами. Другой рукой она погладила его по голове.

– Всё, сынок, ступай, тебе ещё далеко плыть, и жить тебе долго.

– Мама…

Она снова погладила его, но сказала уже строже.

– Ступай.

– Да, – кивнул он, по-прежнему прижимая к себе её руку. – Мама, ты… ты только скажи мне. Я Горыня, так? – она кивнула. – А ты? Как тебя звали?