Купчая и квитанция об уплате налога были заполнены с соблюдением всех формальностей и ничего нового не дали. А вот карта… к пометке «шофёр» добавлено «телохранитель», в графу навыков «владеет рукопашным боем», а к трём единичкам категории добавлен плюс. Категория «Экстра». О рабах с такой категорией он только слышал, но ни разу не встречал. Что и понятно: категорию «экстра» не продают. Надо быть сумасшедшим, чтобы продать такую ценность, дважды сумасшедшим, чтобы купить такого раба, беззаветно преданного, готового выполнить любой, но не твой приказ, потому что не ты, а кто-то другой сделал из него «экстру», настроенного на полное подчинение одному единственному человеку, но не тебе, и трижды сумасшедшим, чтобы указывать это в официальной карте. Хотя… чтобы оправдать несуразно высокую цену? Или ещё одна пакость? Будем ориентироваться именно на этот вариант. И тогда сейчас всё зависит от Няньки и таинственной Мокошихи. А ему остаётся только ждать.

…сверкающая холодная белизна вокруг. Он падает, вверх или вниз, хотя падать вверх нельзя. Где он? Он нигде. Это ничто. Он никто, и звать его никак, и вокруг ничто. Его нет, он растворяется в сверкающей обжигающей холодом белизне, ещё немного, ещё чуть-чуть потерпеть, и его не будет, и больше ничего не будет, надо ещё чуть-чуть потерпеть…

Придя на рабскую кухню, Нянька строго посмотрела на сидящих за столом:

– Про Мокошиху что слышно?

– Сказала, не замедлит, – ответила бегавшая за ней Басёна.

Красава вздохнула.

– Мы его напоить хотели. Не принимает нутро, выливается. И не чувствует ничего.

Трёпка шмыгнула носом и повинилась:

– Я лапнула его, а он…

– У тебя одно на уме, – отвесила ей подзатыльник Жданка. – Кирпичи мы к ногам ему приложили, а он…

Мужчины угрюмо молчали. Нянька снова кивнула:

– Так. Я сейчас к себе зайду, а потом у него буду. И не лезьте никто. Сами управляйтесь. Большуха, Тумак, чтоб порядок был, поняли? Недосуг мне сейчас. Мокошиха когда придёт, ну, она сама дорогу найдёт.

И ушла.

Ужин закончился в сосредоточенном строгом молчании. Даже Орешек, как обычно сидевший на коленях Джадда, который кормил его из своей миски, не лепетал и не гукал. Поев, все встали и тихо разошлись по своим повалушам.

Отдав Орешка Цветне, Джадд накинул куртку и вышел покурить на крыльцо. Вскоре к нему присоединились остальные мужчины.

– Как думашь, – негромко спросил Тумак, – выживет?

Джадд пожал плечами.

– Ток плохо, – тронул себя пальцами за висок. – Очень плохо.

– Через голову пропускали? – удивился Тумак и понурился. – Хреново.

– Жалко мужика, – тихо сказал Чубарь.

Помолчали.

– Вызвездило-то как, – вздохнул Лузга.

– К морозу, – кивнул Сивко.

И снова помолчали.

– Быват же такие сволочи, – пыхнул дымом Чубарь.

Джадд молча кивнул, а Тумак припечатал:

– Нелюдь она нелюдь и есть.

– То-то Старшая Мать велела солью присыпать.

– Ну да, чтоб нежитью не перекинулась и не вернулась.

– От нежити да нечисти соль – первое дело.

И вдруг во дворе появилась высокая чёрная фигура замотанной в платки женщины. А как ворота или калитка открылись, никто и не видел. Вот не было её, и вот она. Мужики сразу загасили сигареты и с поклонами расступились, открывая проход. Она ответила им кивком и, проходя мимо, бросила:

– Спать ступайте.

Мужчины дружно потянулись в дом. Только Тумак сначала сходил к воротам, проверил обе щеколды: на больших створках и на калитке. Джадд ждал его на крыльце и, когда Тумак проходил мимо него, сказал:

– Мой пост полночь.

Тумак молча хлопнул его по плечу.

…он падает в пустоту, белую прозрачную темноту, боли нет, потому что тела уже нет и болеть нечему, ни холода, ни жара тоже нет, ничего нет… а он сам есть? Его тоже нет… Полёт, он летит, в никуда, в ничто, он никто и летит в ничто… нет, его нет… пустота… какая она глубокая, пустота…

Нянька обмакнула палец в маленькую рюмку и провела мокрым пальцем по сухим холодным губам, потом осторожно нажав на губы, приоткрыла рот и смазала коньяком язык. Он не пошевельнулся, ресницы не дрогнули, дыхание не сбилось. Тело без души. Что же сотворили с тобой, Рыжий, что решил так уйти? Тогда, прибежав на отчаянный крик Своего Малого, увидев распростёртого на снегу голого мужика, что это Рыжий не поняла, да его и сейчас признать нельзя, а тогда-то она сразу почуяла неладное, но надо было что-то срочно делать, успокаивать, командовать, распоряжаться. Ну, Малого успокоила легко, Милуше с Белёной только мигнула, девки опытные, мужикам работу нашла, бабы тоже все при деле. Но вот когда вошла в кухню, всмотрелась в белое лицо, даже губы в один цвет, пощупала холодное, твердеющее под руками как у мёртвого тело, поняла – без Мокошихи делать нечего, не справиться ей с ним. Рыжий всегда был нравным, решил уйти, так уйдёт. А ведь тоже не сам решил, заставили. Бывает, слышала она ещё девчонкой, что может раб – вот так в побег уйти, живым куда уйдёшь в ошейнике и с клеймом, а вот так, в смерть… случалось, уходили. По-всякому. Шли на управляющего, а то и на хозяина с кулаками, чтоб казнили, а некоторые и вот так: ложились и застывали. И голозадые, редко, но случалось, так же от жизни невыносимой в смерть бежали. И вживую повидать пришлось, даже провожала, принимая решение уходщего, а случалось и останавливать, и возвращать. Всякое бывало. Далеко ты уже, Рыжий, еле дотягиваюсь до тебя, и возвращаться не хочешь. Ох, лишь бы Мокошиха не запоздала.

…белая прозрачная пустота… он летит, и полёт не радует и не опьяняет… летит или падает? В пустоте нет ни верха, ни низа, так не всё ли равно… блаженное чувство равнодушия, всё кончилось, он ни о чём не жалеет, ничего не боится, нет ни боли, ни… ничего нет… пустота, ты совсем не страшная, пустота, я ухожу в тебя, растворяюсь в тебе, ещё немного и меня не будет, совсем, будет только пустота…

Лёгкий шум за дверью, чей-то шёпот.

– Наконец-то, – сказала, не оборачиваясь, Нянька.

– Как уж смогла, – ответил за её спиной немолодой, но исполненный силы голос. – Ну, чего тут? Застыл, мне сказали.

– Уходит он, – ответила, по-прежнему не глядя на вошедшую, Нянька, – еле дотягиваюсь, не слышит он меня.

– Как так? Ты ж не в малых силах, – удивилась Мокошиха, становясь рядом и сверху, не наклоняясь, разглядывая по-мёртвому неподвижное тело. – Ну-ка посмотрю… И впрямь… непросто. Куда же это он?

– Пока до места не дойдёт, – вздохнула Нянька, – не увидим.

– Будем ждать, – кивнула Мокошиха, пододвинула непонятно как оказавшуюся в повалуше вторую табуретку и села рядом. – Поишь чем?

– Глотать не может, – Нянька повторила процедуру смазывания губ и языка коньяком, – смазываю.

Мокошиха кивнула.

– Малого своего этим тогда отпаивала?

– Ну да, ещё от евонного деда знаю. Тот тоже был… с характером.

– Помню, – улыбнулась воспоминаниям Мокошиха, – но понятливый. Ну, давай, придержим хоть малость, чтоб не так быстро бежал.

– Ты дорогу запоминай, – попросила Нянька, – а то ведь… заплутаем, не ровён час.

– Нет, – строго покачала головой Мокошиха, – по этой дороге возврата нет, если и будем выводить, то по другой.

Нянька вздохнула.

– Как знашь.

Мокошиха достала из лежащего у стены узла маленькую глиняную плошку, налила в неё тягучей как масло, но тёмной, почти чёрной жидкости из маленькой тоже глиняной бутылки, поставила плошку на тумбочку у изголовья и спрятала бутылку. Нянька кивнула. И почти одновременно в плошке засветился жёлтый огонёк и погас верхний, электрический свет. Теперь они сидели молча и неподвижно. Чуть потрескивал огонёк в плошке, и его отсветы играли на их грибатках.