Огонёк встрепенулся, затрещал и снова застыл неподвижным высоким лепестком. Нянька удовлетворённо кивнула.

– Пошёл, – согласилась с ней Мокошиха.

– Ну, в удачу ему. Нелёгкий путь выбрал.

– Видно не нашёл другого. Да здесь, – Мокошиха вздохнула, – здесь мы ему не советчицы.

– Лишь бы не нахлебался, – озабоченно сказала Нянька.

– Наведённое снимем, – отмахнулась Мокошиха. – Ну, давай, готовься, сейчас биться начнёт.

По его телу прошла медленная, выгибающая дугой, судорога, взметнулись сжатые кулаки.

Он не ждал, что течение окажется таким сильным. Или это он так ослабел? Но надо пробиться. А его не сильно, но властно и вполне ощутимо сносило назад, к горячей, нет, жаркой огненной стене. На броски уже не было сил, и он, жадно хватая ртом горячий, перемешанный с солёной кровью воздух упрямо пробивался к берегу. Лишь бы там не отвес, как в Чёрном Ущелье, голый и ослабевший, он не выберется, и его понесёт обратно, к Огню, а второй раз Кервина и Жука ему на помощь не отпустят. Нет, он не сдастся, нет, нет, не-ет!…

И снова в тесной повалуше корчащиеся на стенах тени и тяжёлое хриплое дыхание, но теперь сквозь него прорываются не обрывки воя, а слова. Безобразная злая ругань, но это человеческая речь, а не звериный рёв. И Нянька с Мокошихой, удерживая мечущееся, бьющееся в судорожных бросках и выпадах большое и горячее мужское тело, всё чаще переглядываются и на их губах мелькают радостные, нет, торжествующие улыбки.

На его счастье обрыва не было. Вернее, между вздымающимся до неба чёрным, блестящим от засохшей крови обрывом и стремниной Стиркса была узкая полоса мелкой, где по щиколотку, где по колено… нет, не воды, а крови, холодной, остывающей, вязкой. Он шёл, скользя и спотыкаясь, хватаясь рукой за скользкую холодную стену обрыва, но шёл. Течение здесь было совсем слабое, и он позволял себе время от времени остановиться и передохнуть, держась рукой за берег и не боясь, что его собьёт с ног и потащит обратно. Под ногами хлюпала противная донная гуща, на теле высыхала, неприятно холодя, плёнка крови. Вот значит, как оно, в крови купаться. Противно, что и говорить. По колено в крови… кровавая река… нет, реки крови… кровь не вода, огня не тушит, грязи не смывает… праведная кровь… горячая кровь… Аггел, мысли стали путаться… рот горит, а телу холодно… хорошо, что холодно, значит Огонь уже далеко, не достаёт его своим дыханием… дыхание Огня… аггел, как хочется пить… как тогда, в ящике у Сторрама… пить… наклониться, зачерпнуть и… нет, что-то, какое-то смутное опасение, он не помнит почему, но пить нельзя, это кровь, кровь мёртвых, мёртвая кровь… вода живая и вода мёртвая… вода, всё равно какая, пить… ноги подкашиваются, пальцы вцепляются в холодный скользкий камень, нет, если он упадёт, всё напрасно, его утащит обратно, нет, пить, пить, пить…

– Пить, – слабо, выдохнул он, обмякая и бессильно валясь на постель.

Нянька вопросительно посмотрела на Мокошиху. Та строго покачала головой, выпрямляясь.

– Воду ему ещё рано. Вторую дверь не прошёл. Ихнего дай.

Нянька кивнула, достала бутылку и рюмку.

– Может, схлебнёт?

– Попробуй, – согласилась Мокошиха.

Нянька убрала под платок рюмку и достала оттуда маленькую ложечку. Налила в неё коньяка и поднесла к его рту, мягко краем ложки раздвинула ему губы, надавила на стиснутые зубы, и когда они поддались нажиму, влила коньяк ему в рот. Дёрнулся кадык, обозначив глоток.

– Вот и ладно, – улыбнулась Мокошиха.

Он вздохнул, как всхлипнул, вытянулся на постели, беззвучно шевельнул губами. И почти сразу же новая судорога.

– Ну, давай, парень, – одобрительно кивнула, склоняясь над ним, Мокошиха, – дальше легче будет.

…шаг, ещё шаг и ещё… От тяжёлого кровяного запаха кружится голова, контузия аггелова, так и не залечил тогда, признали годным к строю, а вторая декада в санатории уже за свой счёт, а на его счету сотки медной не было, ладно, было – не было, забудь, как не было, пошёл, не останавливайся, когда идёшь, легче. А аггел, что это?!

Он остановился, изумлённо глядя на внезапно распахнувшийся перед ним створ реки. Стиркс – кровавая река – дальше, нет, это уже не Стиркс, это… Бурая, серая, а местами и голубая, широкая полноводная река раздваивалась на красный, кровавый Стиркс и другую, голубую, серебристую… нет, как это? Что это?! Но… да по хрену ему что это, это вода!

Он с силой оттолкнулся от покрытого липкой кровяной коркой берега и побежал, поплыл, отчаянно рубя руками густую багровую жижу к серебристо-голубой воде. И сразу его подхватило и потащило назад, в багрово-чёрный сумрак Стиркса, но нет, гады, сволочи, не возьмёте, он уже видел, там вода, водяная дорога к Ирий-саду, он вспомнил, нет, он не даст утащить себя, нет, нет… И последним броском, уже в беспамятстве он выбросил себя на узкий галечный конец стрелки, встать не смог, ползком, подтягиваясь на руках и волоча вдруг ставшее неподъёмным тело, переполз на другую сторону, окунул лицо в голубую прохладную воду и жадно глотнул. Мать-Вода, что хочешь делай со мной, я в твоей власти…

– Прошёл? – удивлённо спросила Нянька.

– Прошёл, – удовлетворённо кивнула Мокошиха, бережно опуская сразу обмякшее тело на постель. – Теперь отдохнёт пускай, и поведём его.

– Нашёл же дорогу, – покачала головой Нянька, заправляя под платок, выбившиеся пряди. – Никогда не видала.

– Ну, так наши туда и не заходят, – спокойно возразила Мокошиха, доставая из своего узла и ставя на стол рядом с плошкой, где ровно горел яркий лепесток огня, деревянную глубокую чашку.

Нянька кивнула и потянулась встать.

– Сиди, – остановила её Мокошиха, – у меня своя. Да и за ним смотри.

– И то, – согласилась Нянька, – нравный он, ещё чего удумает.

Мокошиха налила в чашку воды из тускло блестящей тёмной стеклянной бутылки, строго посмотрела на трепетавший в плошке язычок огня и села рядом с Нянькой.

– Пусть отдохнёт и сам решит.

– А там, – Нянька усмехнулась, – куда надо направим.

– Ну да, – усмехнулась и Мокошиха, – мужик любит сам решать.

Он пил долго, мотал головой, смывая с лица кровяную корку, и вода не отталкивала его. Но и… облегчения не приносила. Рот по-прежнему горел, и кожа оставалась стянутой. Наконец он поднял голову и огляделся.

Перед ним переливалась голубыми и серебряными бликами водная гладь, противоположный берег тонул в таком же голубоватом тумане, сзади… нет, назад нельзя, дальше… налево тот же туман, а направо… река ещё шире, вода мутная, с красным и серым, как Валса, когда по ней плыли пепел и кровь. Ну, так всё понятно, вот она – смертная река, и все по ней плывут вперемешку, убитые и умершие, склавины и ургоры, праведники и грешники, а он, значит, как раз на стрелке, отсюда одним в Ирий-сад, а другим по Стирксу к Огню. А ему надо… на тот берег, и потом по берегу вдоль реки, да, против течения ему не выплыть.

Всё понятно и думать нечего, нет у него другого пути, но он медлил, разглядывая спокойное, но даже на взгляд понятно, что сильное течение. А если, – шевельнулась вдруг показавшаяся в первый момент дикой, но тут же понравившаяся мысль – если поплыть не против, а по течению. И перед друзьями он чист: водой снесло, не смог, не справился, ну… ну, не смог, а куда Мать-Вода его принесёт…

– В твоей я воле, – громко сказал он, входя в воду и поддаваясь властно подхватившему его течению.

Нет, он плыл, держа в общем-то направление к противоположному берегу, но особо не сопротивляясь.

– Ты смотри, что удумал, – покачала головой Нянька.

– Хитёр, – кивнула Мокошиха. – Ну, это мы ему перекроем сейчас.

Она повернулась к столику, где в чашке пузырилась, закипая, вода и негромко, с властной уверенностью заговорила.