– Эй, Малуша далеко ли?

– Кликнуть? – отозвалась из кухни Жданка.

– И пошто? – сразу спросила Большуха.

– А пусть Рыжему сготовит мисочку чего получше.

– И то, – согласилась Большуха. – Сейчас покличу.

Басёна вернулась на своё место, осторожно потрогала лоб Рыжего. Нет, ничего, не горит и не стынет. Она поправила ему одеяло, подтыкая с боков, а то после жара нельзя, чтоб прохватило. Рыжий что-то неразборчиво пробормотал во сне.

– Ты спи себе, спи.

Из невозможной дали доносился женский голос, велевший ему спать. Смешно, у него и так глаза не открываются и вязкая тяжёлая слабость во всём теле. Но мысли и воспоминания уже собирались, выстраиваясь в цепочку. Где он? Что с ним? Что было? Было.... поездка в Дамхар… порка и пытки в новогоднюю ночь… «Чтоб весь год таким был»… замученная растерзанная девчонка… и странные, страшные своей непонятностью провалы в памяти… «Дети не при чём!» и обжигающий холод… а потом… потом полёт в пустоту, чёрный лёд Коргцита, горячая кровь Стиркса, властное течение и подъём на водопад, заснеженный лес, Желтолицый, печка в маленькой лесной избушке… Так что было на самом деле, а что привиделось? А сейчас? Гаор медленно, через силу, поднял тяжёлые веки. Серо-голубой сумрак и беловолосая девочка во всём белом с рабским ошейником стоит и смотрит на него огромными голубыми глазами… Это… это она?!

– Снежка? – натужно еле слышно выдохнул Гаор.

Малуша растерянно приоткрыла рот и замерла, не зная, что делать. Её позвали сделать Рыжему чего такого, она быстренько растёрла ему гоголя-моголя на пять яиц, хозяйка ей рассказывала, какой он пользительный, и Гриданга, когда простудился, им кормили, и разрешила Рыжему сделать, а он… он чего…?

– Снежка, – повторил Гаор, безуспешно пытаясь приподняться, ставшее ватным бессильное тело не подчинялось ему, – ты… ты за мной? Прости меня, я не виноват, Снежка, тебя убили, я не отомстил, Снежка, я не мог…

– Ой, – тихонько выдохнула Малуша, – ой, заговаривается…

Но испугаться всерьёз и завизжать она не успела. Потому что вбежала Старшая Мать и сразу выставила её из повалуши.

– Рано ему ещё, сами ешьте, – распорядилась Нянька, лёгким нажимом на плечи укладывая Рыжего обратно. – А ты чего задёргался, тебе спать надо.

Но, увидев, как он упрямо пытается выпутаться из одеяла, понимающе кивнула и кликнула Большуху, чтоб поганое ведро занесла. Вдвоём они помогли ему оправиться и уложили обратно. Он пробормотал что-то неразборчивое, одинаково похожее и на благодарность, и на ругань, и снова заснул.

– Чего это? – спросила Большуха, – Малушу не узнал, Снежкой обзывает…

– Чего-то было у него с той Снежкой, значит, – вздохнула Нянька. – Ну, как тут уйдёшь от него. Сказала ж, не лезьте пока.

– Так поесть ему надо, – возразила Большуха.

– Очунеется и поест. Сейчас ему всё не впрок.

Большуха с сомненьем посмотрела на Няньку, но спорить не стала. Раз уж Старшая Мать не велит кормить, значит, так и надоть, она ж никогда мужиков в еде не обделяла, первое лекарство мужику – еда, да чтоб сытно и вдосталь, а тут…

– Ну, так чо?

– А ничо, – всё ещё сердито ответила Нянька. – Ступай, я с ним, а ты со всем остальным управляйся.

– И то, – кивнула Большуха и вышла.

А Нянька снова села у его изголовья. Когда «галчонок» возвращается, нельзя его одного оставлять. Надо память ему помочь уложить по-доброму, а то ведь… хлебанул парень выше маковки и такого, что человеку не снести, а нрав горячий, шибанёт не туда, и всё, потеряет разум, и всё зазря тогда, а нас и так-то мало осталось, каждый на счету.

Гаор спал долго и уже без снов, и проснулся сразу, полежал немного, вспоминая, где он и что с ним, а потом осторожно приоткрыл глаза. Да, правильно, дощатый потолок, бревенчатые стены, электрическая лампочка под потолком, а у его изголовья сидит немолодая рабыня в белом головном платке со смутно знакомым, но всё более узнаваемым лицом.

– Старшая Мать, ты? – осторожно спросил он по-нашенски.

– А кто ж ещё, – ответила она ему, ласково улыбнувшись. – Ну, очунелся никак?

Гаор неуверенно кивнул и попросил:

– Пить.

Она поднесла к его губам кружку и поддержала затылок, помогая напиться. Он выпил густую тёплую жидкость и обессиленно откинулся на подушку, облизнул губы, соображая.

– Мёд?

– Он самый. В нём сила земная и солнечная.

– Раньше… другое было? – решил он уточнить.

Лицо Старшей Матери стало лукавым.

– Ну, другое, – чуть насмешливо ответила она.

– Дай… того.

К его удивлению, она засмеялась.

– Ишь ты, распробовал. Ну, значит, на поправку пошёл. А ещё чего спросишь?

Силы были на исходе, и он сразу спросил о главном.

– Меня… в аренду… на сколько?

– Откупили тебя, – серьёзно, даже строго ответила она. – Тридцать две тысячи отдали.

– Столько я не стою, – убеждённо ответил он, закрывая глаза.

– Много ты о себе понимаешь, – фыркнула Нянька, вставая и поправляя ему одеяло. – Всё, вернулся и спи теперь. Проснёшься когда, поешь.

Вернулся… да, он вернулся, он… он дома… избушка в лесу… мамин голос… Горка, Горушка… Горыня… Похоже на Гаор, но… он дома, среди своих, в безопасности… с этим он и заснул окончательно.

И проснулся Гаор, ещё ощущая, чувствуя слабость, но сразу всё вспомнив и угадав по доносившемуся шуму, что у остальных… он с трудом повернул голову и увидел то, о чём безнадёжно мечтал в «Орлином Гнезде» – окно, маленькое, ничем не закрытое окно. За окном было совсем темно, значит, у остальных ужин. Он помнит, ужинают рано, и побудка ранняя. Он осторожно попытался выпутать руки, сразу открылась дверь, и заглянула женщина, тоже… знакомая, Басёна, да, она.

– Проснулся? – улыбнулась она. – Сейчас поесть тебе принесу.

Странно, но ему есть даже не хотелось. И пить. И двигаться. Лежать бы так и лежать, ни о чём не думая… Но за дверью уже шаги и голоса, распахивается дверь и повалуша заполняется множеством людей. И он, вглядывается в незнакомые, нет, забытые лица, и узнаёт их, вспоминает имена. А они радостно шумят, о чём-то спрашивают, помогают откинуть одеяло и сесть, суют в руки миску с чем-то белым и ложку, говорят и смеются, поздравляют его с возвращением, рассказывают ему, как он лежал труп трупом, а он бездумно ест, не ощущая вкуса и не понимая их вопросов, с трудом удерживая подступающие к глазам слёзы.

– А ну кыш отседова, – властно погнала всех Нянька. – Совсем мужика затеребили, потом расспросите, – и уже ему. – Ну, всех признал? Не путаешь больше?

Гаор покосился на стоящую в дверях с опустевшей мисочкой в руках беловолосую девочку и покачал головой.

– Это… Малуша? – вспомнил он её имя.

– Ну да, – довольно кивнула Нянька. – Чего сразу-то не признал?

– Выросла, – не сразу нашёл он подходящее объяснение.

Малуша радостно улыбнулась ему.

– А это я тебе сготовила. Гоголь-моголь называется. Вкусно?

– Да, – кивнул он. – Спасибо.

И, довольная его похвалой, Малуша уже повернулась уходить, но вдруг спросила:

– Рыжий, а ты меня Снежкой называл. Снежка – это кто?

Гаор вздрогнул, как от внезапного удара, и замер.

– Пошла, пошла, – замахала на Малушу обеими руками Нянька. – Потом всё выспросишь. А ты ложись давай, да спи.

Он послушно лёг, дал себя укрыть и закутать, закрыл глаза, будто заснул.

Огонь Великий, они… они его человеком считают, а он… Он – палач, подстилка, ни защитить, ни отомстить не смог, как ему теперь жить? Это не «Орлиное Гнездо», где он мог отмолчаться, где людей-то, раз да два, и кончен счёт, здесь все люди, а он… Он-то нелюдь теперь, опоганен и всех, кто рядом окажется, поганит. Ведь… ведь… Додумывать он не стал, слишком хорошо представляя, что будет потом, когда он скажет им правду и станет отверженным при жизни, как Яшен после смерти. А если… если не говорить? Как в «Орлином Гнезде»? Не врать, а просто промолчать? А если спросят? О чём? Ведь они не знают, не могут знать. Да, работал, нет, работал шофёром. И телохранителем. Да, стоял за плечом хозяина, да… что да? Видел. Утилизацию, смертный конвейер, как выкачивают кровь, вырезают органы, сдирают кожу, выжигают память. И не вмешался, не защитил, не помог, не отомстил. Так, кто ты после этого? А пресс-камера? И про неё промолчишь? Ведь тоже враньё. Огонь Великий, что же делать? Может… может, лучше было бы там остаться, в Коргците, что тебе по делам твоим положен?