– Ну вот, – Большуха удовлетворённо оглядела результат их трудов.

Рыжий вытерт, переодет в чистую полотнянку, все три наволочки – на тюфяке, подушке и одеяле – свежие, даже волосы ему и бороду расчесали и пригладили. Если хозяин и войдёт, то у них полный порядок. И не горит он уже, не мечется, и не лежит трупом, а спит себе спокойно. А что запах водочный, так то от растирки, дыхание у всех чистое. И Рыжий уже совсем как раньше был, исхудал только, да ещё вот…

– Старшая Мать, вроде он кудрявым был…

– С горя развились, – Нянька погладила его влажные от пота волосы. – Умучила его эта сволочь. Вот очунеется, войдёт в силу, и кудри завьются.

– Старшая Мать, – всунулась в повалушу Трёпка, – уехал хозяин.

Большуха и Нянька облегчённо перевели дыхание. Теперь-то уж Рыжего без помех на ноги поставим, хозяйский-то глаз разным бывает. Скакнёт в голову или вожжа под хвост попадёт и вызовет «серого коршуна», а там-то Рыжему не выкрутиться.

– Всё, – решительно сказала Нянька, – пусть теперь спит себе.

– Тебе бы тоже соснуть, Старшая Мать, – предложила Большуха.

– Обойдусь, – отмахнулась Нянька.

С Рыжим сидеть уже не надо, он до обеда спать будет, а заботы домашние, да усадебные без перевода.

Но в круговерти дел и хлопот каждый хоть по разу, да заглянул в повалушу, где спал, изредка еле слышно постанывая, воскресший Рыжий. А чо, ведь и впрямь, ведь как продадут, так всё, только в Ирий-саду свидимся, а тут нако, откупили, вернули. Не бывало такого, не слыхали о таком.

– Может, и Лутошку теперь… – вздохнула Красава.

– Очунеется когда, спросим, – ответила Большуха.

– В сам деле, увезли-то их вместях, – с надеждой сказала Трёпка.

– Ну, дура, – возмутился Лузга, – в «серого коршуна» и до двадцатки набьют, так чо, и продавать вместях будут?!

– А в камерах и по три двадцатки бывало, – поддержал его Сизарь, – а на торгах все по одиночке.

– Продают нас, – вздохнул Тумак, – мелкой россыпью.

– Это уж судьба наша такая, – кивнул Сивко. – Свезло Рыжему, так порадуемся за него.

Джадд как всегда слушал внимательно и молча, не участвуя в общем разговоре.

Гаор просыпался медленно и неохотно. Ему давно не было так хорошо и спокойно, и просыпаться совсем не хотелось. Тело было странно лёгким и… и бессильным. Издалека доносились чьи-то голоса, сливавшиеся в неразборчивый гул, шум обедающей рабской казармы. Проспал обед? Ладно, первую спальню отдельно кормят. Нет, почему он в спальне, разве он уже вернулся в «Орлиное Гнездо»? Он не помнит. А… а что он помнит? Аггел, где же он? Почему не может шевельнуться? Вкатили релаксанта, как тогда у врача-тихушника? Аггел, опять всё путается.

Гаор с трудом разлепил веки, увидел белый какой-то странный свет и зажмурился, отворачиваясь. Где он? Он… он лежит, укрытый и одетый, во всяком случае, в белье. Сквозь веки пробивается свет, белый, но… но другой, мягкий. А сейчас темно. Он снова осторожно приоткрыл глаза. И ничего не понял. Что это? Как это?! Тёмные круглые брёвна, в щелях рыже-серые клочки… пакля всплыло слово. Он… он не в спальне, это брёвна, бревенчатая изба, так что … ночью он не спал? Или он сейчас спит? И ему снится, а сейчас зазвенит будильник, и всё исчезнет, а останется ненавистное «Орлиное Гнездо». Нет, он не хочет, нет!

Гаор с трудом высвободил из-под одеяла – кто же это его так закутал? сам он так никогда не заворачивался – ставшую странно бессильной руку и дотянулся, дотронулся до стены. Брёвна были настоящими. Значит… значит, что? Он…

– Очунелся никак? – спросил женский уже слышанный им голос.

Он рывком повернулся, но рывка не получилось. Тело оставалось бессильным и непослушным.

– Ну, давай помогу, – сказал тот же голос.

И сильные, но не жёсткие руки помогли ему повернуться.

Женщина. Немолодая, из-под головного платка выбиваются чёрные пряди волос, на лбу голубой кружок клейма прирождённого раба, ошейник. Своя? Своя!

– Где я? – с трудом вытолкнул он из такого же, как и всё тело, бессильного горла.

И сам услышал, что не спросил, прошептал.

– Дома, – ответила женщина, – где же ещё, в повалуше своей. Нешто забыл?

Она говорила по-нашенски уверенно и спокойно, никого и ничего не боясь. Но… но это не «Орлиное Гнездо», повалуша была в Дамхаре. Как он попал в Дамхар? И внезапно, ударом, он вспомнил. Всё, сразу. Поездку, новогоднюю ночь, следующую ночь, чёрное болото с серым туманом, бешеный крик Корранта: «Дети не при чём!», а потом… нет, Огненная черта, Стиркс, водопад, это всё неважно, это потом, главное… но уже вертелся бешеный хоровод лиц, голосов, цветных пятен… Страшным усилием он остановил его, надо узнать главное.

– Где… хозяин?

– Хозяин? – удивилась она его вопросу. – Уехал.

О ком это она? Это… это Нянька, Старшая Мать рабам, а хозяину Нянька. Нет, его хозяин – Фрегор Ардин, сволочь тихушная.

– Нет, – попробовал он объяснить, – мой… хозяин.

– Говорю же тебе, уехал он.

Уехал. Значит… как тогда, аренда, на декаду. Значит… но глаза сами собой закрылись, и додумать он не успел.

– Вот и спи, – погладила его по голове Нянька, и совсем тихо, беззвучно, закончила. – Спи, сынок, ты последний в роду, тебе жить надо.

День катился своим чередом: дела, хлопоты, и обычные, и такие, что с ходу и не придумаешь, как решить. Ну, прибежали дочки хозяйские новокупку смотреть, это-то обычно, да и «с понятиями» девчонки. Сказали им, что болен, лежит, они и отстали, ушли к себе, и Гриданг с ними, а за Гирром не досмотрели, и тот впрямую в повалушу к Рыжему и ну его толкать и гнать на работу. И что с ним, хозяйским-то сыном, делать? Ну, взяла его Большуха за шиворот и вывела, ну, побил он её прямо по ногам и животу кулачками, разорался про «кобылу», это-то всё пустяки, а что Рыжий после этого чуть опять не застыл, вот ведь беда была бы так беда. Хорошо, Старшая Мать успела дать ему попить из своей бутылочки с короной, и он опять заснул.

Сны были путаные и неровные. То он опять преодолевал весь путь от Коргцита до избушки в зимнем лесу, уже понимая, что это не всерьёз, а так, память балуется, то… серый дымок над чёрным болотом и крик, что дети не при чём. И он бежал от этого крика в темноту беспамятства, а крик догонял его. И мучительное страшное ощущение, что он опять ничего не помнит, кого и как он убил по хозяйскому приказу. И ненавистный смех кривляющегося Фрегора и его безжалостное: «Ты танк без тормозов!» Он судорожно вздыхал и плакал во сне, не открывая глаз и беззвучно шевеля губами в безнадёжных просьбах простить…

Наконец Гаор вроде успокоился и задышал ровно, уже без всхлипываний и стонов. Нянька погладила его спутанные прилипшие ко лбу пряди и встала.

– Басёна, – позвала она, не повышая голоса.

– Здесь я, – сразу вошла в повалушу Басёна.

– Посиди с ним. Только не тереби, пусть спит. Начнёт губы облизывать да сглатывать, чаю с медком дай схлебнуть.

– Ага, ага, – кивала Басёна. – А может, Старшая Мать, твоего? Ну, чем ты поишь.

– Губы подбери! – рассердилась Нянька. – Моим я и буду поить!

Оставшись одна, Басёна посмотрела на Рыжего, сочувственно вздохнула и села на табурет. Вот так сидеть рядом с болящим, чтоб если откроет глаза, то чтоб не один был, приходилось нечасто, настолько серьёзно в усадьбе давно не болели. Обычно что, ну, простудился, ну, выпороли сильно, ну на работе поранился, – всё это лечилось привычно и быстро, на ночь, скажем, закутали, смазали, напоили, и с утра уже работать может. А если хозяин даст три дня на лёжку, то и совсем хорошо. А Рыжего завтра уже на ноги ставить надо, чтоб к хозяйскому приезду здоровым смотрелся, а он вона как.

Рыжий шевельнулся, перекатил голову по подушке, прерывисто, как дитё малое после плача, вздохнул и, похоже, снова заснул. Ну и пусть спит себе, во сне болезнь слабеет. Сон, тепло да еда – любую болезнь лечат. А вот поесть бы ему сейчас надо, вишь исхудал-то как. Басёна решительно встала и выглянула в коридор.