Он вздрогнул от неожиданности. В дверь стучали. Пришел Оливье, словно и ему надлежало занять свое место среди всех этих тревог и волнений. Одежда его пропылилась, в золотистых волосах виднелись клочки паутины, лицо было грязное, а сам он пропах селитрой. Оливье держал в руках бутылку «монбазийяка» для Элоди, любившей сладковатое вино, и пакет с черносливом. Он выложил все это на стол и посмотрел на кузенов с довольным видом справившегося с делами расторопного парня.
— Я вкалывал с Бугра! Мы чистили подвалы на улице Беньер.
— Ах ты чистюля! — воскликнула Элоди. — Ну и чистюля! Мыться шагай, да побыстрее, грязный чертенок!
Жан тоже проворчал что-то вроде: «О боже мой, что за парень…» — но довольно добродушно. «Он настоящий оборванец, твой двоюродный братец!» — снова завела Элоди со своим провансальским акцентом. Когда мальчишка вернулся из кухни более или менее чистым, она поставила перед ним тарелку:
— Ну, какой шик! «Пропащий хлеб»! — вскричал Оливье.
— Тебе еще повезло, что хоть что-то осталось. Знаешь, который час?
«Пропащий хлеб» был лакомством бедноты. Под предлогом, что надо вернуть свежесть черствому хлебу, его нарезали, макали в сладкое молоко, а потом, добавив апельсиновый сироп и яйца, подрумянивали в духовке.
Оливье наслаждался вкусной едой, а Жан пошел на кухню поставить бутылку под струю холодной воды из крана. Элоди замочила в стеклянной вазе чернослив.
— Ах, как вкусно, ням-ням-ням! — приговаривал Оливье, смешно надувая щеки и вытягивая губы.
Рейды с Бугра шли ему на пользу. Ребенок заметно посвежел, его мускулы укрепились. Реже появлялась в зеленых глазах дымка печали. Он нашел лекарство и от своих ночных страхов: просто нащупывал в кармане спичечный коробок, помня, что в любую минуту он может победить тьму. Оливье вел себя смелее, посвистывал сквозь зубы, — он теперь знал, как себя защитить: ведь его научил этому Мак.
К полному изумлению кузенов, мальчик вытащил из кармана пачку с четырьмя «парижскими» сигаретами и протянул их Жану:
— Не хочешь ли курнуть, возьми одну…
Элоди от неожиданности толкнула тарелки с чечевицей. Ее угнетали скверные манеры Оливье, но она не знала, что сказать по этому поводу. Вздохнув, Элоди углубилась в хозяйственные расчеты. Она хотела приготовить чечевицу с луком и тонким кусочком сала. А если что-то останется, можно будет сделать и суп или же добавить в салат.
Жан с некоторым колебанием вынул из смятой пачки сигарету и поднес ее к губам. Оливье тут же чиркнул шведской спичкой и подал кузену огонек с лукавой миной:
— Я-то не курю. Слишком молод!
Жан открыл бутылку «монбазийяка». С шумом выскочила пробка. Она была длинной, и Элоди сказала, что это существенно — значит, вино хорошее. Его разлили в три высоких бокала, а в тот, что дали Оливье, добавили «снадобья доктора Густена». И все трое выпили с восклицаниями: «За твое! Чин-чин!» Губы у Элоди были влажными и блестящими, она воскликнула: «Ох! Как вкусно!» И эти минуты, полные веселья и оживления, были такими приятными, что казалось, так теперь будет всегда.
Но Жан снова нахмурился, рассеянно щипнул себя за кончик носа, поскреб отросшую на подбородке щетинку, поднял бокал, словно собираясь предложить тост, но вместо этого растерянно выговорил:
— Мне надо тебе что-то сказать, Оливье, тем более что мы тут все вместе.
Затем он произнес несколько коротких фраз, которые, видимо, давно приготовил, и все же они прозвучали весьма сумбурно:
— Мы ведь друзья, а? Видишь, какое у нас положение… А если у Элоди будет ребенок? Вот — на семейном совете… Нет-нет, не сейчас, недельки через две… Надо с этим кончать… Нотариус, да и другие… Тебе придется жить у дяди… Они ведь богатые, сам знаешь. Тетка его пилит, конечно, но эти люди с Севера… Они медленно на что-то решаются.
Элоди отпила глоток вина и продолжила вслед за мужем:
— Мы бы не прочь оставить тебя, но парень ты не из легких. Бродяга, лодырь, да еще и кривляка. Нет, ты не легкий парень, а мы с Жаном молоды. У дяди ты сможешь учиться, перестанешь шляться по улицам, будешь играть вместе с их сыновьями. У них ведь даже прислуга есть. Как бы ты сам поступил на нашем месте?
Оливье низко склонил голову, слушал и смотрел на пузырьки, поднимавшиеся со дна его бокала. Все эти слова, хоть говорились они с волнением и явной неохотой, причиняли ему боль. Ему в таких случаях хотелось плакать, просить прощения, и в то же время он не мог поверить, что это страшное все же произойдет. Наверное, это одни слова… Одно за другим, просто так, а завтра все будет иначе. Может быть, Жану удастся найти работу. Он ведь такой хороший печатник… Взрослые всегда много говорят, а потом меняют свое мнение.
Почему он сейчас подумал о бассейне на улице Амиро, о его голубой воде, несущей забвение? Он как бы сам превратился в рыбку, плавал в этой прозрачной ясности, и не было у него никаких забот, только ощущение нежных касаний воды, он скользил в ней, скользил… Мальчик поднял голову и столкнулся с суровыми глазами родных. Спросил их:
— А если бы я был рыбкой?
Они с возмущением покачали головой: что за нелепый дерзкий вопрос! Ну и парень, с луны он, что ли, свалился? Жан строго сказал:
— Иди, поиграй на улице. Всем этим выходкам скоро будет конец!
Оливье не понял. Он разглядывал этикетку, наклеенную на бутылку. На ней были изображены шпалеры виноградных лоз, а за ними большой дом. Прошло несколько минут… Жан раздавил сигарету в рекламной пепельнице, зажег вторую. Он несколько успокоился после того, как сказал все. Налил еще бокал вина, но Элоди шепнула: «Не стоит, а?» Завтра Жан пойдет в типографию. Постарается вести себя сдержанно; если не будет работы для мастера, он согласится на любую — мыть и смазывать машины, подметать, упаковывать, развозить печатные изделия. Бог с ним, с этим достоинством квалифицированного рабочего! У него жена, он должен заботиться об этом мальчишке — это и обезьяна поймет.
Он обнял Элоди и поцеловал ее. От волос жены приятно пахло лавандой. Элоди подняла голову. Их потянуло друг к другу. И Жан произнес:
— Ну, улыбнись, Оливье, и иди играть. Все наладится, вот увидишь. А кроме того, ведь мы никуда не денемся!
Ребенку не так уж хотелось играть, но он понял, что должен их оставить наедине: видать, им не терпится заняться той самой штукой. И Оливье бесшумно скользнул за дверь.
*
Па улице он увидел «двух дам», в их строгих костюмах, аккуратных галстучках, с приглаженными помадой «Бекерфикс» волосами; они шли под ручку к Монпарнасу, в те самые заведения с джаз-оркестрами, где они могли встретить таких же, как они сами: в «Колледж Ин», «Ужасные ребята», «Босфор», «Борджиа», «Жокей» и «Викинги». Там они потанцуют темпераментное, неистовое танго, посмотрят на иностранок, плотно прижимающихся друг к другу, а потом отправятся туда, где бывает более знатная публика: в «Гранд Экар», или на экзотический негритянский бал в «Белом Шаре», или в «Джунгли», где принят колониальный стиль.