*
Из «Маркаде-Паласа» Оливье ушел возбужденный. Он шагал по улице полузакрыв глаза, чтоб не видеть прохожих и подольше сохранить в памяти этот пламень, сжигавший книги и отражавшийся в глазах героя, которого все предали. Взволнованный, ослепленный впечатлениями, Оливье решил пойти в свою конуру под лестницей Беккерель, в свое убежище, которое одно лишь могло успокоить его тишиной, полумраком и уединением. В его мозгу все еще бушевало пламя аутодафе. Оно ворошило страницы книг, пожирало их одну за другой, бумага корчилась и, казалось, стенала перед тем, как испепелиться.
Оливье открыл задвижку и спрятался в самой глубине чулана. И на этот раз он укрылся между мусорными баками и метлами, как ежик. Ребенок разрыдался, не до конца осознавая причину своих слез, но ему стало легче. Он даже перестал чувствовать эту мерзкую вонь от пыли, мастики для пола и гнилых овощей, к которой примешивался еще запах какого-то животного.
Оливье забился в свою нору; здесь он был надежно укрыт от всего и всех, словно попал в иной мир, где можно было собрать мысли и чувства, сосредоточиться, подумать. Он не сразу расслышал какой-то стон вблизи, а может, подумал, что он вырвался из его собственной груди. Но когда жалоба зазвучала снова и стала громче, он заметил в сумраке чуть светившиеся глаза какой-то зверюшки. Оливье сунул руку в карман. Но в нем была дырка, и коробок шведских спичек Гастуне, который он подобрал, проскочил за подкладку и там застрял. Оливье расширил дыру, вытащил коробок и чиркнул спичкой.
Рядом сидела обыкновенная большая кошка с серой тигровой шерстью; она на мгновенье ощетинилась, а потом доверчиво вытянула передние лапы и легла на бок, показав набухшие соски, к которым пыталась подтащить что-то маленькое, неподвижное, уродливое, вроде слизняка. Глаза кошки словно призывали Оливье в свидетели ее несчастья, она вылизывала своего мертвого котенка — видно, вытащила его из воды и теперь тщетно пыталась вернуть к жизни.
Оливье зажигал одну спичку за другой. Пламя ярким цветком искрилось в темноте, бежало по спичечной палочке и обжигало мальчику пальцы. Он закрывал глаза, все еще вспоминая кадры сегодняшнего фильма, а кошка не переставала жалобно мяукать.
Прежде, в зимние дни, хотя в комнате за галантерейной лавкой печь накалялась почти докрасна, Виржини ради собственного удовольствия разжигала древесный уголь в камине — все содержимое бумажных пакетов из магазина Берно мало-помалу высыпалось туда. Вначале дым пощипывал им глаза, но, когда угольки начинали пылать, издавая незабываемый сухой треск, так было славно сидеть у огня на подушках, такие приятные это были минуты и для матери и для сына; огонь обжигал им лица, погружал в сладостную дремоту, и они сидели недвижимо, молча созерцая алые и синие язычки, и лишь изредка обменивались довольными взглядами.
Оливье подбирал в магазине комочки перепутанных ниток и бросал их в огонь, с удовольствием глядя, как пламя охватывает весь ворох, быстро обугливая в серединке черное кружево, которое распадалось на глазах.
Забившись в свою конуру и чиркая спичку одну за другой, он воскресил и заново пережил эти дорогие минуты. Мальчик тряхнул коробком, уже почти пустым, и подумал, что теперь его уже нельзя вернуть Гастуне. Ему бы хотелось долго оставаться здесь, глядя на эти горящие спички. И когда последняя из них угасала, ребенок, желая продлить жизнь огня, поджег лежавшую рядом оберточную бумагу. Кошка пристроилась тут же на деревянных стружках, которыми пользуются обычно для упаковки хрупких предметов. Охапку этих стружек Оливье бросил в огонь: стружки вспыхнули, в точности как те нитки из маминой лавочки, но это был и костер Дон-Кихота, и просто добрый, веселый дружок, что, весь красный, плясал сейчас рядом с мальчиком.
Вот так, вплетя огонь в свои мечты, он и не заметил, что другое пламя, невыдуманное, настоящее, разгоралось, распластывалось, заставив кошку вскочить с рычаньем, схватить зубами своего мертвого котенка, ринуться к двери, оставшейся, к счастью, полуоткрытой. Оливье мог бы легко загасить огонь, но он продолжал зачарованно смотреть на него в упор. Вскоре пламя охватило тряпки, смоченные всякими химическими растворами для домашней уборки, ветошь загорелась, начала чадить, испуская густой черный дым.
Ребенок очнулся от столбняка, стал кашлять, заплакал, пробовал гасить пламя, но жалкие сведения, извлеченные им из школьных уроков, мало чему помогли. Когда после нескольких бесплодных попыток, едва не задохнувшийся, с покрасневшими глазами Оливье выбежал наконец из своего убежища, привратница и встревоженные жильцы заполнили весь двор. Мальчик попробовал было сбежать, но какой-то сухощавый мужчина с жестким, костистым лицом схватил его за руку.
— Эй, эй, ты куда! Придется отвечать…
Оливье в ужасе повторял: «Я ничего не сделал, мсье, ничего я не сделал!» — бессмысленно показывая на коробок шведских спичек, который еще был у него в руке. Кругом все кричали: «Маньяк, поджигатель, пироман» — но ребенок не понимал значения этих слов, которые важно-презрительно произносились жильцами этого «добропорядочного» дома, самодовольными, чинными обывателями.
Подавленный новым ударом судьбы, мальчик совсем сник. Он просто оцепенел. Да и как бы он вырвался из этих тисков, едва не раздробивших ему руку? Одна брючина у Оливье порвалась и свисала до самой сандалии, он был весь в пыли, щеки измазаны сажей, как у трубочиста, и даже на светлых волосах остались грязные следы.
Когда уже кончали тушить огонь, таская воду в ведрах из пожарного крана во дворе, снизу послышался трезвон прибывших пожарных, вызванных кем-то из жильцов по телефону, и вскоре полдюжины молодцов в кожаных сапогах и медных касках тащили огромный шланг. Они так обильно залили конуру, что черные реки текли к ногам собравшихся во дворе зевак. Затем старший по чину вынул из кармана записную книжку и вступил в беседу с привратницей. Указующие персты обвинителей направились на объятого паникой Оливье, который затрясся, словно зверек, попавший в капкан, вырвался из рук державшего его человека, хотел скрыться, но лишь тупо тыкался в стоящих стенкой людей и был водворен опять в центр двора, где на грани истерики отчаянно топтался на месте. А тут еще какой-то пожарный мокрым полотенцем хлестнул его по лицу. Женский голос выкрикнул из окна:
— Ну оставьте его в покое, он же совсем малыш!
В ответ последовало разъяснение, что родители обязаны в таких случаях отвечать, что уличные мальчишки стали просто опасными… И хоть все это продолжалось, в сущности, не так долго (только казалось нескончаемым, как всегда бывает в тяжкие минуты), могло бы продолжаться еще, если б не раздался голос, знакомый, с грубоватыми перекатами:
— Ну, люди добрые, светопреставление, что ли, наступило?
Бугра прошел между двумя пожарными, встал напротив Оливье и дружески ему кивнул. Потом повторил сквозь зубы: «Конец света, конец света!» И, положив руку на плечо Оливье, продолжил: