План пассивного бездействия, придуманный царем, передавал всю инициативу в руки неприятеля. «Зима должна быть перетерплена» (!), размышлял самозванный стратег. «Доколе не будем готовы к дальнейшему. Надо терпением замучить турок (!!!), как то проведут зиму в сборах, как то прокормятся…»

Когда 80-тысячная армия под командованием князя И. Ф. Паскевича сосредоточилась в Дунайских княжествах, на правом берегу реки расположились турецкие силы Омера-паши почти в 150 тыс. штыков и сабель. И уже совершенно неясно было, какими силами царь собирался воевать в Азии: в Закавказье по крепостям стояло 5 тыс. человек. Понадобилось спешно призвать под знамена местную милицию (10 тысяч) и перебросить дивизию из Крыма (16 тыс.), чтобы прикрыть южную границу страны.

Весной и летом 1853 г. Пальмерстон находился как бы за кулисами внешней политики, но не жаловался на свою судьбу. Он полагал, что переориентацию на войну целесообразнее осуществить с помощью человека, слывшего умеренным, лорда Джорджа Кларендона (позднее он признавался, что гораздо сподручнее вовлекать царизм в водоворот конфликта, создавая иллюзию британской нерешительности, и тогда Россия делала шаг за шагом к роковой черте, побуждаемая к тому видимой робостью английского правительства). Его же, Пальмерстона, слишком активное вмешательство могло возбудить подозрительность колеблющихся во главе с премьер-министром Абердином. Но на первое же совещание, созванное в Адмиралтействе 20 марта по вопросу о посылке флота к Проливам лорд Джон был приглашен, хотя по должности не имел к обсуждаемому вопросу никакого отношения.

Лично Пальмерстон был настроен крайне воинственно: «Нашу позицию тактичного и покорного выжидания у задней двери в то время как Россия с неистовыми и наглыми угрозами ломится в дом, я считаю глупой, имея в виду перспективу мирного решения, и оскорбительной для репутации, положения и достоинства» Англии. Оккупацию Дунайских княжеств он предложил считать за казус белли.

Позже, уже в марте 1854 г. он вручил членам кабинета меморандум, в котором со свойственным ему размахом перекроил карту Европы: «Аландские острова и Финляндия возвращаются Швеции. Некоторые из немецких провинций России на Балтике уступаются Пруссии. Польское королевство восстанавливается как барьер между Германией и Россией. Молдавия, Валахия и устье Дуная передаются Австрии. Ломбардия и Венеция освобождаются от австрийского правления и либо превращаются в независимые государства, либо входят в Пьемонт. Крым, Черкесия и Грузия отбираются у России; Крым и Грузия передаются Турции; Черкесия объявляется независимой или соединяется с султаном узами сюзеренитета».

Сей документ свидетельствует, что Пальмерстон, руководивший внешней политикой Великобритании почти двадцать лет, брешей в своих познаниях по истории и географии так и не заделал. Об этом говорила хотя бы его убежденность в том, что на берегах Рижского залива массами обитают немцы. Еще более показательно другое: велеречивый поборник прав народов и обличитель деспотов полагал возможным расправляться с прочно сложившимися государствами и распоряжаться судьбами народов по своей воле.

В нашей литературе записку Пальмерстона порой считают изложением британских целей войны. Конечно, это не. так. Свойственный лорду Джону полет шовинистической фантазии и склонность к авантюрным комбинациям сказались в меморандуме в полной мере. Граф Абердин, ознакомившись с творением своего коллеги, заметил: «Этот план рассчитан на тридцатилетнюю войну». В поход на Москву он не собирался. Сам автор именовал свое детище «прекрасным идеалом войны» и, по мере того, как таял британский экспедиционный корпус под Севастополем, вспоминал о нем все реже и реже и наконец предал забвению.

И все же сочинение упомянутого опуса нельзя приписать какому-то скоропреходящему затемнению ума министра. У него имелись единомышленники, и влиятельные, мечтавшие, к выгоде для себя, отторгнуть от Российской империи лакомые куски. Император Наполеон полагал желательным передать Дунайские княжества и Бессарабию Австрии, Ломбардию — Пьемонтскому королевству, Кавказ и Крым — Турции, а Польшу — либо сделать самостоятельной, либо включить в Пруссию. Облагодетельствованный таким образом Пьемонт должен был передать Франции Ниццу и Савойю. Разгорелось воображение у воинственных пруссаков. Они поговаривали об отторжении от России Прибалтики, Польши, Белоруссии и Украины (впрочем, Бисмарк именовал «ребяческой утопией» их разглагольствования).

Удержу не знал полет фантазии некоторых газетчиков, причем из числа самых солидных. Парижская «Конститюсьонель» мечтала: «…В немногие недели Россия потеряет плоды денежных затрат, гигантских трудов, огромных жертв не одного поколения. Крепости, что она воздвигла дорогой ценой на берегах Балтики и Черного моря, будут сравнены с землей, флоты, которые она построила, не жалея ни терпения, ни времени, ни денег, ни искусства, будут истреблены, взорваны и уничтожены огнем объединенных эскадр Франции и Англии». Не столь красочно, но в том же духе высказывался лондонский «Таймс», размышляя о том, что не худо было бы «вернуть Россию к обработке внутренних земель», — иными словами, лишить ее выходов к морю, загнать «москалей» в глубь лесов и степей: пусть они там лаптем щи хлебают и не раздражают цивилизованную Европу видом своих косматых бород.

В деловых переговорах между будущими союзниками обсуждались более скромные цели, прежде всего разоружение России на Черном море и подрыв ее позиций на Балтике (а еще лучше — изгнание). Лидер палаты общин Джон Рассел, влиятельный руководитель либеральной партии, выражался так: «Надо вырвать клыки у медведя… Пока его флот и морской арсенал на Черном море не разрушены, не будет в безопасности Константинополь, не будет мира в Европе». Что же касается официальных деклараций, то побудительные мотивы Великобритании выглядели чище только что выпавшего снега или росы на травах: «Нам ничего не нужно для нашей торговли, мы не боимся за наши индийские владения, — объявлял министр иностранных дел лорд Кларендон, — это дело нашей чести и уважения к себе»; наступает час «битвы цивилизации против варварства».

«Сползание» Англии к войне (выражение того же Кларендона) выглядело так:

9 октября турецкий главнокомандующий Омер-паша предложил в 15 дней вывести русские войска из Дунайских княжеств. Еще до истечения назначенного срока, 22 октября, в условиях мира, англо-французская морская армада, дежурившая у входа в Дарданеллы, вошла в Проливы, нарушив конвенцию 1841 г.

23 октября турки атаковали русские позиции по Дунаю и в Закавказье.

2 ноября (26 октября по старому стилю) Николай I подписал манифест о войне.

18(30) ноября эскадра вице-адмирала Павла Степановича Нахимова, ворвавшись на Синопский рейд в последнем в истории сражении парусного флота уничтожила крупный отряд турецких кораблей (7 фрегатов, 3 корвета, 2 парохода, небольшие суда).

Британские историки и сейчас с чувством некоторого стыда повествуют о буре, которая у них на родине разразилась при вести об этой славной и вполне законной с точки зрения международного права баталии. Газеты именовали ее то побоищем, то даже бойней. Вооруженные до зубов турецкие корабли были перекрещены чуть ли не в мирных купцов. Правительство сурово допрашивали: доколе оно будет хладнокровно взирать на то, как в пучине морской тонут друзья короны?

На волне ультра-шовинизма Пальмерстон поплыл к власти. В декабре, воспользовавшись надуманным предлогом, он подал в отставку. «Мы можем клясться, пока не почернеем», — писал Кларендон, — что уход министра не связан с Восточным вопросом — все равно никто не поверит. Газеты кричали: «капитулянты» изгоняют «патриота» из правительства. Пальмерстона упросили вернуться в кабинет, и влияние его круто пошло вверх.

24 ноября англо-французская эскадра получила приказ войти в Черное море и взять «под защиту османский флаг и территорию». Русским неторговым судам, встреченным эскадрой, предъявляли требование вернуться в Севастополь.