Так, в состоянии полного ослепления, царизм занес ногу над пропастью…
Стрэтфорд посоветовал (в сложившихся обстоятельствах слово «предписал» подходит точнее) своим турецким подопечным проявлять крайнюю сговорчивость во всем, что касалось лампад, алтарей и церковных притворов. 13(25) января Меншиков констатировал: «Дело о святых местах соглашено между французским послом, Портою и мною, нужные для этого фирманы изготовляются, окончательному соглашению сему много способствовал лорд Рэдклифф».
Нессельроде, узнав эту благую весть, проявил осторожный оптимизм: быть может «дьявол» (то бишь Стрэтфорд) «не столь уж черен», как его малюют? Но по урегулировании чисто церковных дел «доброжелательство» британского посла, по словам Меншикова, «миновалось». Тактика Стрэтфорда состояла в том, чтобы, уступив по второстепенным вопросам, обнажить экспансионистские замыслы царизма и объединить против этой угрозы Англию, Францию, Турцию и, возможно, Австрию.
Дальше коса нашла на камень. Турки отвергли конвенцию. Меншиков почуял недоброе, — не ощутить этого было невозможно, и смягчил формулировку: 23 апреля (5 мая) он внес новое предложение: Порта, «на основе строгого статус-кво» подтверждает права и привилегии православной церкви. В письме к Стрэтфорду он утверждал: «императорское правительство требует сохранения того, что существовало аб антико»; оно «чуждо претензиям на преобладание в чем-либо». Подобное утверждение не являлось с его стороны каким-то хитроумным маневром с целью ввести в заблуждение оппонентов, а служило констатацией факта отхода от попытки достичь чего-то нового, — лишь бы сохранить старое (при котором, напомним, влияние царизма резко падало). Меншиков растерял свой гонор; в его демаршах появились просительные нотки. Он обратился к заведомому противнику России, Решиду-паше: «Вашей светлости, возможно, покажется странным получить письмо от посольства державы, которая, как полагают, никогда не пользовалась Вашими симпатиями». Не помогло ни обращение, ни выхлопотанная у султана аудиенция. Абдул-Меджид отослал Меншикова к своим министрам. «Это было равнозначно отправке к хитрому Стрэтфорд-Каннингу», — замечает биограф последнего А. Дж. Бирн.
Новая редакция договора была отвергнута как «подрывающая основы суверенной независимости Порты». Стрэтфорду пришлось немало потрудиться, чтобы поддержать стойкость духа турецких сановников. Накануне заседания Совета Османской империи (17 мая) он не поленился лично объехать большинство его членов, «убеждая их голосовать против нас и принять проект ответа, составленный в английском посольстве», — сообщал Меншиков. Решид объявил российскому послу, что договор может касаться лишь строительства русской церкви и странноприимного дома в Иерусалиме. Россию, с соблюдением дипломатических приличий, выставляли с Ближнего Востока. Пока Решид вел беседу с Меншиковым, Стрэтфорд ждал его на лодке посреди Босфора. «Вот, г-н граф, — уныло замечал Меншиков, — что британские агенты имеют наглость именовать независимостью турецкого правительства».
И Меншиков отступил второй раз. Он сочинил проект ноты, с которой Порта должна была обратится к нему. В тексте ее говорилось, что православный культ будет и в дальнейшем пользоваться «под эгидой е. в. султана привилегиями и иммунитетами, предоставленными ему аб антико». О России упоминалось весьма скромно: султан «соизволил оценить и серьезно принять во внимание переданные через российского посла откровенные и дружественные представления в пользу восточной православной церкви». Ни обязательств, ни даже обещаний от Порты не требовалось — фиксировалось в расплывчатом и разжиженном виде то, что содержали прежние договора. Миссия Меншикова, даже будь его последняя нота принята, потерпела фиаско.
Насмерть перепуганный Нессельроде взывал к «Европе»: «нота преисполнена уважения к суверенной власти», каждая строка ее дышит почтением к «достоинству султана и независимости Порты»; речь идет лишь о сохранении за «единоверцами» того, чем они обладали. «Может ли столь умеренная, столь справедливая претензия, не затрагивающая прямых интересов ни единого иностранного государства, повести за собою разрыв? Я в это никогда не поверю. Для этого… здравый смысл должен покинуть землю!»
Однако в оффисе Стрэтфорда не собирались спускать конфликт на тормозах и сочли скромную «ноту Меншикова» недопустимым вмешательством в дела Порты. Решид облек это мнение в дипломатическую форму. Меншиков со свитой собрался восвояси. 9(21) мая пароход «Громовой» с персоналом посольства отчалил от константинопольского рейда.
Но, помимо курса на войну, существовал и другой замысел — интернационализации проблемы, учреждения своего рода верховного арбитража держав над всеми русско-турецкими делами. Плодом этого замысла явился проект т. н. «венской ноты» 4-х правительств Турции (август 1853 г.) Порта должна была подтвердить верность «букве и духу договоров Кючук-Кайнарджийского и Адрианопольского о покровительстве христианской религии». Казалось бы, с точки зрения Петербурга, — «чего же боле»? Меншиков в своих последних демаршах изъяснялся скромнее. Но суть «венской ноты» заключалась не в приведенной декларации, а в том, что все спорные русско-турецкие дела обсуждались и решались советом держав; ломался вековой принцип русской политики — не допускать «посторонних» к их урегулированию. Лорд Кларендон писал: державы «фактически превращаются в рефери, судящих, правильно ли интерпретируется нота в случае любых разногласий между Портой и Россией», причем, применяя библейский язык, судей неправедных в отношении России, которая обречена была бы на вечное одиночество в этом совете.
Тем не менее из Петербурга немедленно поступило согласие на венские предложения, что свидетельствовало о наступившем там отрезвлении и желании выбраться из беды хоть и с потерями, но не катастрофическими. А отказ (в виде поправок, начисто лишавших Россию возможности даже ходатайствовать в пользу православных) пришел из Константинополя.
И тут в благородном семействе Форин оффис произошло нечто вроде скандала: по поступавшим из Стамбула сведениям не кто иной как виконт Стрэтфорд-Рэдклифф был причастен к турецкому отказу. Один из соавторов венской ноты, граф Кларендон, чувствовал себя глубоко уязвленным. Он сочинил строптивому послу пространную депешу, обвиняя его в неповиновении и утверждая само собой разумеющиеся вещи: «турецкое стремление к войне основано на убеждении, что Франция и Англия волей-неволей примут сторону Турции». Послышался голос премьер-министра Абердина: «Я подготовил королеву к возможности отставки Стрэтфорда… Я уверен, что мы не вправе настаивать (перед Россией. — Авт.) на новых уступках после уже сделанных, Поведение Порты самоубийственно… Все это может быть объяснено желанием войны».
Вот именно!
Но ни один волос не упал с головы фрондёра, и все потому, что в Лондоне возобладала тенденция не на мирное урегулирование, пусть с крупными потерями для России (сторонником которой лично был премьер-министр), а на военный конфликт с целью устранения соперника с Ближнего Востока и Балкан. Повод для обострения ситуации подвернулся самый что ни на есть веский: 22 июня 1853 г. (3 июля) два корпуса русских войск вступили на территорию Дунайских княжеств. К. В. Нессельроде в соответствующем циркуляре разъяснял: Россия «не преследует целей территориального приращения»; княжества заняты в качестве материальной гарантии исполнения предъявленных Порте требований. Российские сановники явно рассчитывали на повторение 1848 г., когда занятие Молдавии и Валахии обошлось без осложнений и российский МИД даже нашел адвоката в лице лорда Пальмерстона. Но ведь ситуация изменилась кардинально, и судьбы мира висели на волоске!
Исследователя повергает в изумление и другое: решаясь на подобный шаг, необходимо было взвесить его возможные последствия, включая войну. Знакомство же с записками, сочиненными Николаем Павловичем для самого себя (ибо ни с кем прочим он не советовался) убеждает, что плана военной кампании не существовало. Если царя можно именовать дилетантом в дипломатии, что в области стратегии он был полнейший фигляр. Военный опыт самодержца (если не считать плацпарадной муштры) сводился к наездам в тылы действующей армии в 1828 г. Тем не менее он составил несколько вариантов возможных операций, но сам же отверг их из-за отсутствия необходимых сил и пришел к выводу, что переправляться через Дунай нельзя. Коронованный стратег полагал нужным провозгласить независимость Валахии, Молдавии и Сербии и «тем положить начало разрушения Оттоманской империи. Один всемогущий бог определить может, что за сим последует. Но приступить к дальнейшим действиям я и тогда не намерен». Меншикову он сообщал: «Я решился не переходить Дуная до поры до времени и ожидать наступления турков, чтобы ежели отважатся переправиться на левый берег Дуная, их разбить и прогнать, но самим не переправляться».
