Под конец выбор царя пал на генерала и адмирала А. С. Меншикова, человека не без ума и образования, но настолько тщеславного и самонадеянного, что ожидать от него проницательности и решительности не приходилось. Не будучи вовремя остановлен, царь пустился во все тяжкие. Фатальный его просчет заключался в совершенно ошибочной оценке европейской ситуации и надежде на то, что Англию удастся удержать вне конфликта. В ослеплении своем он вообразил, будто «доверительные беседы» с сэром Гальмильтоном Сеймуром тому способствуют: «Моя единственная, моя сокровенная цель — не войти в противоречия с Англией, и только ради этого я придал самую интимную и доверительную форму нашему обмену мнениями, который нельзя трактовать официально и который останется строго секретным между мной и королевой…» Размышляя на бумаге о возможных итогах посольства Меншикова, Николай писал: «Французы отправляют флот и десантный корпус. Конфликт с ними». А вот столкновения с Великобританией не предусматривалось, с Австрией — тем более — царь был убежден в вечной благодарности Габсбургов за услуги, оказанные им в 1849 г.: «Что касается Австрии, я уверен в ней, ибо договоры определяют наши взаимные отношения».
Такова была обстановка, когда в Лондоне узнали о снаряжении чрезвычайного посольства А. С. Меншикова, сопровождаемого солидным эскортом сухопутных и морских офицеров. Ответом явилось назначение — в пятый раз, — Чарльза Стрэтфорд-Каннинга, именовавшегося уже официально виконтом Рэдклиффом, в Стамбул. Болтуну и дилетанту в дипломатии был противопоставлен матерый политик, почти полвека подвизавшийся в Турции, до тонкостей знавший обстановку, друг и покровитель великого визиря Решида-паши. Ему были представлены широчайшие, полномочия: «Правительство е.в. не желает давать Вам особых инструкций и оставляет Ваше превосходительство свободным в проявлении Ваших суждений и заключений». Стрэтфорд получил право вызова британской эскадры с о-ва Мальта, «если угроза нависнет над турецким правительством».
Уже на полпути, в Италии, Стрэтфорд узнал обо всем, что привез в своем портфеле Меншиков, вплоть до содержания секретной конвенции, которую тот предложил подписать Порте. 5 апреля корабль «Фьюри» с послом на борту прибыл в бухту Золотой Рог. На пристани его ожидали османские сановники. Султан прислал коня из своей конюшни, чтобы выразить всю степень уважения к «великому элчи». 7 апреля великий визирь лично ознакомил Стрэтфорда с текстом конвенции. 11 апреля последний передал по телеграфу ее содержание, намеренно и грубо исказив при этом смысл документа, причем в таком изуродованном виде он рассматривался парламентом.
Требования, предъявленные Меншиковым, давно и превосходно исследованы и в старой русской (А. Г. Жомини, С. С. Татищев, А. М. Зайончковский), и в советской (Е. В. Тарле, В. М. Хвостов) историографии. В том, что они означали попытку (предпринятую в самый злополучный момент) расширить влияние царизма на Ближнем Востоке и на Балканах, нет сомнений. Если отвлечься от рас-суждений о службе в церквах, починке купола над храмом Гроба Господня, распределении ключей к той или иной церкви — которые занимали 9/10 словесной площади нот, — то квинтэссенция миссии Меншикова заключалась в следующем: добиться заключения акта, «имеющего силу и ценность договора» для того, чтобы «покровительствовать религиозным учреждениям и восточной церкви более действенно, нежели нам позволял Кючук-Кайнарджийский договор». В предложенной к подписанию конвенции эта формула выглядела так: «министры императорского российского двора, как и в прошлом, будут вправе делать представления в пользу церквей Константинополя и других мест, а также в пользу клира, и эти представления будут приниматься как исходящее от соседней и искренно дружественной державы».
Картина была очевидной: царь стремился проделать лазейку для вмешательства во внутреннюю жизнь османского государства; турки с подозрением и враждебностью отнеслись к российским предложениям.
По словам самого Меншикова, реис-эффенди Рифаат-паша спокойно и даже благожелательно выслушал все пункты инструкций, касавшиеся службы в храмах; но, когда изложение дошло до конвенции, — «во время чтения лицо Рифаата, видимо, омрачилось; он показался живо затронутым и в течение нескольких минут не мог произнести ни слова… Я оставил его в состоянии растерянности и тревоги».
В интерпретации Стратфорда царские требования выглядели откровенно хищническими и грубо нахальными: российские дипломаты делали не представления, а получали право «давать распоряжения церквам». Фальсифицировав требования Петербурга, британские политики и пресса объявили, что царь хочет распоряжаться судьбами 12 (или 14) млн душ православных подданных Турции.
Конечно, лондонские политические стратеги не хуже Ф. И. Бруннова знали, что не бумаги и печати определяют силу и влияние того или иного государства в Османской империи, а экономическая, финансовая, политическая и идеологическая мощь. Показателен был пример России, растерявшей и то, и другое, несмотря на обладание Адрианопольским договором. Великобритания заняла в Стамбуле преобладающие позиции. Впрочем, если бы Порта подписала пресловутую конвенцию, ничего бы по существу не изменилось: представлениями российских посланников можно было пренебречь, и скатывание Османской империи к положению британского клиента продолжалось бы, несмотря на протесты Петербурга.
Но тогда не была бы использована уникальная внешнеполитическая конъюнктура для сведения счетов с Россией и резкого усиления позиций на Ближнем Востоке и Балканах. Французский император, можно сказать, днем с огнем искал повода для войны. Подумать только — руками соперника № 2 можно было расправиться с соперником № 1! Порта, оскорбленная и обиженная развязными требованиями царя, вообразила, что пришло время одним махом освободиться от обязательств перед Россией, вырванных последней в итоге четырех войн. Турки разве что не бросались публично в объятья Стрэтфорда, который стал руководителем и вдохновителем всех их акций. Эта ситуация, не имевшая аналогов ни в прошлом, ни в будущем, совпадение интересов Англии, Франции и Турции и, не в столь открытой форме — Австрии, — создала предпосылки для объединения держав, вторгшихся через год в Россию.
Не следует думать, что курс на войну был принят в Великобритании в одночасье. Подходило к концу четвертое десятилетие мира в Европе. Перешагнуть черту, за которой стояла война, было нелегко. Тори старой закалки относились подозрительно к тесной дружбе с Францией, зараженной бациллами революционных и прочих нехороших потрясений. Лорд Лондондерри призывал «не бросаться слепо в объятья единственной державы, могущей смертельно угрожать самому существованию Англии» (то бишь Франции); «тогда мы будем вотще взывать о поддержке и помощи к старым, верным, великим и могущественным союзникам, избавившим нас от опустошительных войн и давшим нам сорок лет мира». Влиятельные купеческие круги выгодно торговали с Россией. Пацифисты религиозных оттенков проповедовали мир на земле. Делегация квакеров посетила Николая I, когда уже запахло порохом, и тот, видимо, совершенно не зная как себя с ними держать, спровадил их к царице.
Сомнения принца Гамлета могут дать лишь слабое представление о чувствах графа Абердина, возглавлявшего тогда коалиционный кабинет. Премьер-министр регулярно изливал их Бруннову во время задушевных бесед с глазу на глаз в кабинете на Даунинг-стрит, 10: «Войны не будет, войны не может быть», он, лорд Абердин, не допустит ее развязывания. Бруннов исправно передавал столь утешительные сведения в Петербург. Посол в Вене, барон Мейендорф, не желал отставать от своего красноречивого лондонского коллеги: «За исключением нескольких предубежденных умов… все согласны в том, что тесный союз с Россией должен являться основой политики венского кабинета».
Нессельроде снабдил Меншикова указаниями, которые можно считать эталоном дипломатической беспечности и близорукости: «Поведение лорда Абердина показывает серьезное желание избежать крайних последствий… Он уже предпринял усилия, чтобы подвигнуть кабинет Тюильри к наиболее благоприятной позиции… Он относится с полным доверием к охранительным тенденциям императора…» Такое же свидетельство о благонамеренности было выдано Габсбургам: Австрия, как держава католическая, «не может слишком откровенно поддерживать права православного культа против католического» (!)
