– Чего?
– Ну, без обид.
Гера хмыкнул. Помолчали.
Снег, начавший падать с неба низкого, серого, густился.
– Ты к железке?
– А куда ещё?
– По их следу вчерашнему?
– Позавчерашнему.
Жека на небо глазом своим здоровым глянул:
– Валит. А коль следы завалит?
– Не завалит. Вон колеи какие.
Жека глянул под ноги:
– Ну да…
Сплюнул кровью на санный след:
– Да, бля…
Они курили молча. Жека рассмеялся устало:
– Бля… это… пиздец!
Молчал Гера, дым пуская.
– В общем, ты это, братан…
– Чего?
– Ну… благодарю.
– За что?
– За то, что меня отпиздил.
Гера смотрел, с сигаретой в зубах.
– Если б не отпиздил, не шли бы мы с тобой здесь.
Гера потянул разбитым носом. И промолчал.
– Так что… вот.
Жека руку Гере протянул. Помедлив, Гера свою протянул. Они рукопожатием обменялись.
И пошли дальше по санному следу, снегом мокрым засыпаемому.
Оле, Аля и инвалид медленно двигались по следам Геры и Жеки. Снег усилился.
Вошли в лес и остановились передохнуть.
– Мне бы эти… мрыжи… лыжи какие-нибудь, – инвалид тяжело дышащий пробормотал. – Тяжко снег месить. Это как свечи чёрныя гасить.
Оле огляделся, хромая, в лес пошёл. Аля стояла с инвалидом, разглядывая его необычное, раскрасневшееся от движения лицо с багрово-фиолетовой опухолью.
– Вы в Хабарск идти?
– Дойдём до поездов, сяду на какой-нибудь.
В Хабаровск… нет. Там ничего нет. Ничего.
– А где дом ваше?
– Нету у меня дома. А ваш дом где?
– Сгорело.
– И куда вы двинетесь?
– Не знай. Может, Красноярск. А вы куд?
– Да могу в тот же Хызыл Чар, как и ты. Не смешил ещё… не решил ещё.
Он устало скривил губы мясистые, чтобы рассмеяться, но вдруг заморгал, задёргался лицом и замер.
Аля на него смотрела. Снег падал.
Через время некоторое Оле из леса выволок макушку высохшей берёзы.
– Ад ноупле на неё торфэ, как хрипонь санки корморош.
Инвалид, побыв в неподвижности, глаза открыл.
Близнецы помогли ему залезть на сушняк, он в ветви вцепился. Оле и Аля схватились за ствол и поволокли инвалида по снегу. Он стал помогать им, отталкиваясь руками.
Пристрелив оставшуюся обслугу и забрав из укрывища побеждённых всё, что хотелось, заёбанцы сели на стальных лошадей своих и поехали от замёрзшей реки по своим следам, ведущим к Мухену.
Их походная песня наполнила редколесье, по которому двигались они.
Снег падал хлопьями крупными.
Пройдя мелколесье, в лес вошли. Когда песни походные пропеты были, запевала затянул частушки, и все подхватили:
Разнесу всю избу хуем
До последнего венца!
Ты не пой военных песен,
Не расстраивай отца!
Под горой лежит больной —
Сам стеклянный, хуй стальной.
Захотела ему дать,
Да не хочет он ебать!
Небо тёмно-серое нависло, снег гуще повалил. Но частушки петь не перестали – звучали они одна за другой в лесу хвойном между стволов тёмных.
Стало смеркаться.
Едущие попарно заёбанцы всё пели и пели частушки похабные, словно снегу и сумеркам наперекор. Когда сумерки февральские опустились на лес бесповоротно, в шею ехавшего в последней паре Артёма Браза впилась стрела со стальным наконечником. Не допев слово, он с коня свалился. Едущий рядом и успевший подремать в седле Ясык Хамаж повернулся сонно, глянуть на соседа, но такая же стрела пронзила его шею. Он повалился с лошади. И сразу же в освободившиеся сёдла лошадей железных вскочили ловкие Хррато и Плабюх. Леопардовые шкуры плотно обтягивали быстрые тела их. Из трпу заспинных выхватили они оружие – серпообразные стальные ножи, наточенные о камни речные. Острее бритвы кривые ножи Хррато и Плабюх. Со своих сёдел с ножами в руках прыгнули они на спины двух последних всадников. Два движения молниеносных – и полетели головы с плеч всадников. Удар, другой – и вывалились трупы безголовые из сёдел. А Хррато и Плабюх – дальше, к другой паре – прыг! И снова – молниеносная работа ножей – головы вниз катятся, трупы – из сёдел вон.
А отряд всё своё поёт:
Из-за леса, из-за гор
Показал мужик топор,
Но не просто показал —
Его к хую привязал!
Приглашаем мы людей —
Офицеров и блядей.
Бляди станут воевать,
Офицеров – нам ебать!
Песня, сумерки и снег густой – быстрым белым близнецам помощники. Мелькают руки их, леопардовой шерстью обтянутые, свистят ножи беспощадные. Летят головы с плеч заёбанских.
Не за дело парни любят,
Не за белое лицо —
А за длинный хуй горбатый
И за левое яйцо!
Слышишь, вся изба трещит
С черепичной кровлею?
Это милый мой стучит
Хуем, как оглоблею!
Легко, ловко и бесшумно Хррато и Плабюх делают своё дело смертельное. Режут головы ножи их, словно коса – одуванчики. Прыгают близнецы из очередного седла опустевшего на спину впереди едущего партизана. Кони стальные, потерявши всадника, через несколько шагов останавливаются. Движется отряд поющий в сумеречном лесу, оставляя после себя на снегу головы, трупы и лошадей обездвиженных.
Командир Хван, едущий впереди отряда в паре с начальником контрразведки Лю Цзе Хьяном, щурясь от снега густого, стал замечать, что пение отряда как-то ослабевает, силу свою теряет.
“Подустали герои…” – ему подумалось.
– Наеблись парни, а? – с усмешкой глянул он на Лю.
Тот дремал, бросив поводья на луку седла живородящего и голову на грудь свесив.
“Заебли мы всё-таки этих выскочек уссурийских… – приятно и устало Хвану думалось. – Два года нам кровь портили, метались по сопкам, как лисы бешеные, норовили кусок урвать у нас из-под носа. И урывали, паскуды. В Синде полдеревни заебли, потом – Литовко. Ограбили. Кто-то стукнул им, так и не нашли кто. Экспресс заебли и ограбили. А ведь мы тоже его хотели, планировали, вешали сопли. А они опередили, суки рваные. Путались, барсуки вонючие, под ногами. Путали, лисы драные, планы наши. Но теперь – нет их больше. Нет!”
Он рассмеялся, вперёд глядя, где в лучах голубоватых, изливающихся из глаз его лошади и лошади Лю, клубились крупные, мягкие снежинки.
“Скоро до берлоги доедем, а там – тепло, парни тайваньские ласковые, заботливые. И еды приготовили, и баню истопили. А лисиц уёбанских больше нет!”
– Нет! – довольный Хван произнёс.
И прищурился, вслушиваясь: частушки подтягивал всего десяток голосов.
У папаши хуй мохнатый,
А у брата – хуй стальной.
Снова буду я брюхатой,
Не рыдайте надо мной!
Как у Ваньки-гармониста
Из села Мезинова