Заёбанцы хлопали.

И вдруг Хван руку поднял. Хлопки стихли. Анфиса плясать перестала. Хван усмехнулся. По толпе гудение разочарования прошло. Анфиса стояла на столе, растерянно руки разведя. Глянул Хван на своих: как?

Замотали головами, рты подковами выгнули: никак!

Хван двумя пальцами соединёнными показал “О” Анфисе.

Точка красная лазерная на лоб её смертельной мухой легла.

Выстрел.

Пуля в голову впилась.

Анфиса назад отшатнулась, как от толчка по лбу, и повалилась на стол навзничь. Загудел стол от веса её.

– Не вышло у ней победной пляски! – громко Хван объявил.

Труп Анфисы со стола стянули.

– Ты! – Хван на Тьян указал.

Та тут же проворно с себя одежду скинула, легко на стол вскочила. Её тело худое с маленькой грудью и узкими плечами-бёдрами на столе замерло.

Хван плеткой ударил. Захлопала толпа партизанская.

Тьян словно ждала того: затанцевала, завертелась, замахала руками. Танец её был китайским. Прыгала она, ногами быстрыми воздух пещерный простригая, руками над собой чертила, прогибаясь и на колени падая, вскакивала, семенила по столу, как трясогузка, подпрыгивала, прогнувшись, припадала к столу по-тигриному, извивалась змейкой, веретеном крутилась.

Хлопали и хлопали заёбанцы.

Глядел и глядел Хван на пляску Тьян. И вдруг руку поднял.

Стихли хлопки.

Но Тьян умная продолжала.

Три сотни глаз за её пляской следили.

А она танцевала, танцевала не останавливаясь, движения убыстряя. Пляска длилась и длилась. Голое худое тело извивалось на столе, вертелось, прыгало, падало, восставая снова и снова. Это продолжалось и продолжалось.

Стали переглядываться заёбанцы.

Командир с их глазами встретился своими.

И выгнулись подковами лица небритые, зимними ветрами обсосанные.

Хван “О” из пальцев сложил. Но Тьян его не различила – в танец погружена была.

Зато Лахава понял.

Выстрел.

Крутясь вокруг оси своей, Тьян на стол осела. Тело её быстрое сложилось, тельцем бессильным становясь. И обездвижилось.

Сдёрнули китаянку мёртвую со стола, как куклу тряпичную.

– Ты! – Палец Хвана на старуху указал.

Запела Марефа на языке шаманском – глухо, хрипло, – слова русские, китайские и якутские, перемешивая, словно в котле – варево. Стащила с себя одежду засаленную, протёртую. На стол с трудом вскарабкалась.

Тело её – старческое, с грудями и задом обвислыми, с рёбрами, сквозь кожу дряблую проступающими, с ногами, подагрой обезображенными, с длинными ногтями жёлтыми на руках-ногах.

Захлопали ей.

– Яха моро хьен варо, яха моро шьян дары, яха моро шан мараф! – запела на столе Марефа и небыстро закрутилась на месте, ногами уродливыми по столу притоптывая.

Руки в стороны развела, локти – вверх. Словно ворона старая.

Хван зубом цвиркнул. Губы выгнул презрительно.

Лахава сразу командира понял.

Выстрел.

Марефа вскрикнула хрипло, словно каркнула. И со стола на пол повалилась, кости старческие ломая.

Смолкли хлопки.

– Не победный танец! – Хван произнёс жёстко.

И тут же – палец на Алю:

– Ты!

Аля разделась спокойно, словно и не приказывали ей. На стол влезла. Встала. Руки на груди скрестила. И лицо своё красивое вверх подняла.

Хван по столу плёткой стеганул. Захлопали все.

Но Аля не пошевелилась. Хлопать стали сильней. И ещё сильней. Гул хлопковый по пещере волной пошёл.

Аля стояла, глазами в потолок земляной вперившись.

Хлопали заёбанцы. Сильней! Сильней!

Аля стояла, как скала маленькая, под волной хлопков.

Длилось это и длилось.

Хван руку поднял. Смолкло.

Тишина мёртвая в пещере повисла.

Вдруг Аля ногой в стол топнула, руки вверх вскинула и возопила изо всех сил:

– Побед!!!

Открылись рты у заёбанцев.

Лицо Хвана словно застыло. Но ненадолго. Губы жестокие разошлись. И рассмеялся довольно командир партизанского отряда ЗАЁ.

И засмеялись все, захлопали: победа!

Аля на столе стоит. А вокруг – гул и шум победный.

Стали скандировать:

– Победа! Победа!

Доволен Хван, довольны партизаны.

Поднял командир руку. Стихло всё.

– Сплясала нам эта девка танец победный, – Хван произнёс. – За это – жизнь и свободу ей дарим. Слезай!

Слезла Аля со стола.

– Одевайся и уходи.

Аля через труп Тьян переступила – и к Хвану. Упала на колени, снова руки на груди скрестив:

– Баратец! Баратец моя! Отпуст со мной, пжлст!

– Брат? – Хван на обслугу уёбанскую глянул.

Оле к сестре пошёл, прихрамывая.

– Баратец!

– Забирай своего братца.

– Спсб! Спсб! – Аля склонила голову, булыжников пола касаясь.

Оле стал помогать ей одеваться. Аля на инвалида, вместе с обслугой притулившегося, взглянула. И снова – на колени перед Хваном:

– Пжлст!

– Чего ещё?

– Дедушко! – пальца обрубком на инвалида указала.

– Чего – дедушко? – Хван недовольно губу выпятил.

– Докатор! Он Оле лечите будет! Нога!

Хван глянул на старика белобородого и безногого. Его опухоль в пол-лица вызвала у командира лёгкой брезгливости гримасу.

– Забирай и его!

Через несколько минут Аля, Оле и инвалид выбрались из развороченного взрывом входа в пещеру уёбанскую. И на лёд реки замёрзшей ступили.

Остановилась Аля. Руки к лицу прижала. Заплакала и на лёд села бессильно. Оле ей руку на голову положил:

– Ад ноупле свобода.

Вздохнул и добавил:

– Хрипонь спасибо тебе пристошон.

Аля плакала. Инвалид, от льда руками отталкиваясь, подволок своё тело.

– Хотели они, чтоб ты сплясала. А твоя пляска – свободе смазка. Так сплясать – не потрохом потрясать. Низкий тебе мормон… поркон… нет, – поклон с четырёх сторон!

Он склонил свою голову, бородой седой льда касаясь.

Аля схватила брата руку, прижала к лицу своему и разрыдалась.

– Ну, пристошон торфэ… – Оле пробормотал, носом шмыгнув.

Инвалид шапку на голову нахлобучил:

– Сделало твоё тело великое дело – оно им правду сказало, да всё рассказало, поверили они тебе, да и отпустили тебя на бролю, хролю… на волю, потому как правда – глаза колет. Правду на хлеб не намажешь, в магазине не закажешь. Правда ночи… очи всем ест, кто окрест. А нам всем теперь – святой крест!

Инвалид перекрестился. Из пролома пещерного глухие выстрелы раздались.

– Добивают ненужных, им непотужных. Поспешимте, милые, пока не запахло завилами… давилами… могилами.

Они двинулись по льду, прочь от пещеры.

Меж тем погода испортилась: солнце, утром на небе февральском сияющее, за тучами скрылось. Ветер задул, мокрый и крупный снег принёс. Трое прошли по льду, но потом предложил инвалид:

– Надобно к железной дороге идти. Там есть пути. А тут кругом – мес, лес, деревья да зверья-поверья…

Сошли со льда и двинулись по снегу. И различили в снегу следы Геры и Жеки.

– Двое драчунов к дороге пошли! Пойдёмте за ними, пока нас не нашли! – инвалид предложил.

– Ад ноупле точно, – Оле кивнул.

Двинулись по следам.

В снегу инвалиду стало тяжело тело своё на руках перетаскивать. Аля и Оле стали помогать ему.

Гера услышал крик Жеки уже в лесу, когда от реки отошёл пару вёрст. Остановился он, обернулся.

– Погоди! – хрипло Жека прокричал.

Гера подождал. Жека брёл, за локоть разбитый держась. Из-под шапки лицо расквашенное глядело, с глазом заплывшим. Гера сигареты достал, закурил.

– Погоди. – Жека дошёл, запыхавшись.

– Ну? – Гера холодно на него глянул.

Жека тяжело дышал молча. Пожевал разбитым ртом, сплюнул кровью на снег.

– Дай закурить.

Гера протянул ему пачку полупустую. Тот вытащил сигарету, сунул в губы распухшие:

– Огня нет у меня.

Гера зажигалку протянул. Закурил Жека. И сразу по привычке дым в рукав ватника выпустил. Гера курил молча, на Жеку не глядя.

– Давай это… в натуре… – Жека пробормотал.