Тяжелые снежинки падали с неба и красиво подсвеченные газовыми фонарями, только-то только начавшими появляться на улицах столицы, ложились на брусчатку. Где тут же таяли. Весна пришла в Берлин в этом году достаточно рано, и поздний снег быстро уступал напору растущей температуры, превращаясь в мокрую чавкающую кашу под ногами. Радовало только отсутствие ветра — одно дело, когда снег просто падает сверху и другое — когда его пачками забрасывает тебе в лицо. Сомнительное удовольствие.

— Простите… Господин Шопенгауэр? — Невысокий сорокалетний мужчина со слегка взлохмаченной прической и нахмуренными бровями обернулся на оклик и медленно кивнул.

— Доктор Шопенгауэр вообще-то. Да, это я, с кем имею честь? — На доцента берлинского университета смотрел молодой человек лет двадцати пяти — тридцати, одетый в дорогой даже на вид сюртук, и с явно лишней массивной тростью в руках. Последняя очевидно была призвана добавить мужчине солидности, однако с этой ролью совершенно не справлялась. Слишком уж молодо тот выглядел.

— Меня зовут Карл. Карл Либкнехт. Впрочем, мое имя вряд ли может что-то вам сказать. Мне посоветовали обратиться к вам, как к человеку, разбирающемуся в современной философии.

— Кхм-кхм, — от такого определения преподаватель даже немного закашлялся. Он — человек разбирающийся в философии, какое точное и при этом уничижительное определение, — да, господин Либкнехт, если я в чем-то в этой жизни и разбираюсь, так это в философии, вас не обманули.

— Могу я попросить вас уделить мне некоторое количество времени. Час, возможно два, — и увидев сомнение в глазах доцента, возвращающегося из университета домой поле долгого рабочего дня, добавил, — я готов оплатить ужин и отдельно скажем два часа вашего времени. Подходит?

Философ нахмурился еще сильнее, окинул потенциального сотрапезника оценивающим взглядом, в котором читалось желание не прогадать по цене и кивнул.

— Пойдемте, господин Либкнехт, я знаю тут рядом отличную ресторацию, где два солидных человека могут хорошо провести зимний вечер.

Далеко идти не пришлось. Шопенгауэр был человеком замкнутым, семьи не имел, однако любил вкусную еду, качественную одежду и красивых женщин. На все эти увлечения и уходила значительная часть не слишком большого жалования, получаемого философом в университете. Изданные же немцем работы пока большой славы не снискали и денег так же не приносили, поэтому жил философ на отдалении от центра города на правом берегу Шпрее и был вынужден каждый день тратить на дорогу к университету добрых сорок минут. И еще сорок обратно.

Ресторация оказалась вполне приличной хоть и не относящейся к когорте самых фешенебельных. Двое мужчин сели за стол, дождались официанта и сделали заказ. Шопенгауэр при этом даже не пытался скрывать свое намерение поесть за чужой счет на полную катушку. Впрочем, его собеседника этот момент нисколько не волновал: деньги были казённые, выделенные для «вербовки» с изрядным запасом.

— Итак, — утолив первый голод отличным бифштексом под плотный, ставший недавно популярным в городе травяной берлинер, философ наконец был готов перейти непосредственно к делу, — молодой человек, поведайте мне, что именно заставило вас интересоваться философией?

— Извините, доктор, — покачал головой человек представившийся Карлом Либкнехтом, — однако непосредственно философия меня мало интересует. Для того чтобы объяснить подоплеку моего к вам обращения для начала вопрос: на сколько внимательно вы следите за политической ситуацией в Европе?

— На уровне обывателя, — раздражённо дернул щекой Шопенгауэр, политика в общем-то не входила в круг его первостепенных интересов. — Не более того.

— Этого достаточно, — Либкнехт тоже сделал глоток пива и принялся излагать суть проблемы. — Я представляю группу людей, в том числе занимающихся промышленностью и торговлей, которые обеспокоены будущим Пруссии.

— Массоны что ли? — Перебил собеседника Шопенгауэер.

— Нет, — тот отрицательно мотнул головой. — Можно даже сказать, наоборот. Мы видим, что наша страна зашла в определенный исторический тупик, и ищем новые пути для развития.

— Какой тупик, поясните нормально!

— Я пытаюсь, — усмехнулся потенциальный наниматель и отхлебнул еще пива. — Смотрите, доктор. Последние почти сто лет Пруссия развивалась как альтернативная Вене и империи точка силы. Мы собирали земли, спасибо Фридриху, выгрызали свое место на политической карте Европы. И при этом называли себя немцами, а всех других немцев — братьями. До какого-то момента это работало, однако последние события, не случившаяся война с Австрией и союз с Россией, резко перевернул все наши представления о братстве немцев.

— Внутригерманские войны — это совсем не редкость. Собственно, последнюю тысячу лет мы только этим и занимались, что воевали друг с другом. Что изменилось? — Переход разговора в более философское русло явно начал увлекать Шопенгауэра, что не осталось незамеченным для его собеседника.

— Без сомнения, — кивнул Либкнехт, — однако вы не можете не признать, что последние двадцать лет сильно изменили Германию. Спасибо Наполеону у начался процесс образования более-менее стабильных государств, имеющих под собой некую национальную основу. И вот как раз в разгар этого процесса Австрия и примкнувшие к ней «нейтральные» Бавария и Саксония решили, что Пруссия среди них просто лишняя.

— Неприятно, — согласился философ, — однако какое отношение ко всему этому имею я?

— Мы, — молодой человек голосом выделил это слово, — считаем, что раз с остальными немцами нам не по пути, то не нужно долбиться головой в закрытую дверь. Результата это не даст, а лоб расшибешь с большой долей вероятности. Нужно искать собственный путь. Путь Пруссии не как части германской общности, а как отдельной нации.

— Глубоко, — был вынужден признать Шопенгауэр, — никогда о таком не думал. Но продолжайте, молодой человек, это становится интересным.

— Смотрите, Пруссия возникла на территории прибалтийских славян. Здесь в Берлине и вообще Бранденбурге раньше также жили славянские племена. Пруссы — это потомки немцев и славян, мы отдельный народ, такой себе мост между западом и востоком. Да что там говорить, если даже так называемый немецкий язык, отличается в Берлине и, скажем, в Мюнхене настолько, что иногда проще с баварцами разговаривать на французском. Понятнее получается. Почему мы должны считать баварцев, австрийцев, или каких-нибудь вюртембержцев братьями, если мы постоянно с ними воюем? Что у нас вообще с ними общего?

— Ну конечно, если посмотреть на данный вопрос с такой стороны… — Шопенгауэр был явно сбит с толку напором собеседника.

— Именно так, — продолжил свою мысль Либкнехт. — если мы наконец избавился от иллюзий насчет некого общегерманского братства и своей роли в нем, сбросим оковы, мешающие двигаться дальше, начнем проводить более прагматичную политику… Черт побери, мир не ограничивается Европой! Мы можем занять себе кусок Африки, оторвать колонии в Азии, в Америке. Они будут гораздо более полезны с любой точки зрения, нежели какая-нибудь Саксония. И главное — не понадобится ради этого воевать с Веной. Пусть Австрияки присоединяют к себе сербов, итальянцев и кого вообще хотят, посмотрим сколь долго вообще продержится эта лоскутная империя. Мы же будем строить государство пруссов. Пруссия — для пруссов. Пруссы — не немцы!

— Хорошо, — Шопенгауэр от напора собеседника аж откинулся на спинку стула, сделал глоток пива, забросил в рот ложку горячей грибной закуски, после чего спросил. — Предположим вы правы, во всяком случае определенная логика в ваших словах присутствует. Предположим. Все это, вами только что сказанное оно совсем не бесспорно, но пусть. Что вы хотите от меня?

— Мы хотим, чтобы вы подвели под нашу политическую позицию философское, если хотите теоретическое обоснование. Написали книгу об отдельном историческом пути пруссов. Противопоставили национальную идею уникальности пруссов идее единения и пангерманизма, из которого нас не так давно, по сути, исключили.