— Так и что с того? — Мавра пожала плечами. — Эскорт сопроводил Её Высочество в Голштинию и вернулся в Петербург. Я Берсенева и не помню вовсе. В те поры там поавантажнее кавалеры водились.

— Да я тебе не о кавалерах говорю! — Елизавета рассердилась. — А о том, что Кирилл действительно за границей был и вполне мог познакомиться с этим французом!

— Даже коли так и письмо вправду передал Кирилл, ты же ничего не знаешь об этом письмоносце. — Мавра хмурилась и вообще отчего-то была непривычно озабочена, и её реакция обижала и сердила Елизавету — она поделилась своей радостью, а та, вместо того чтобы возликовать с нею вместе, всё какие-то козни прозревает. — А коли он послание не Алексею Яковлевичу, а генералу Ушакову доставит? То-то сроднице твоей любезной радости будет! Враз за реку переселишься!

— Маврушка! — Елизавета топнула ногой. — Ты будто не хочешь, чтобы мы с Алёшей свиделись!

Мавра подняла на подругу усталые, с залегшими под ними тенями глаза и вздохнула.

— Я хочу, голубка, чтобы ты счастлива была, — проговорила она печально. — Ты не желаешь меня услышать: с Алексеем Яковлевичем вам вместе не быть. Ты же не дура, право слово, не можешь сие не разуметь.

Елизавета задохнулась, а Мавра схватила её за руку и, притянув к себе, зашептала в самое ухо:

— Пойми, душа моя, не позволит тебе рябая жаба с ним свидеться. Она ведь ясно дала сие понять. Сперва его вон услала, а после и всех, кто вам помочь мог. Нешто ты не видишь: коли упорствовать станешь, она его пуще нынешнего зашлёт — вовсе на край света! Отступись, голубка! То будет лучше и для тебя, и для него…

— Слушать не желаю! — Елизавета вырвала руку и шагнула из беседки прочь.

— Тебе с ним вместе быть, только ежели сама на престол сядешь, — негромко проговорила вслед Мавра, и Елизавета обернулась, вздрогнув.

Подруга смотрела со странным выражением — не то насмешкой, не то злорадством, не то сожалением.

— Ну так как? Станешь ради любезника революцию чинить?

— Что ты говоришь? — в ужасе прошептала Елизавета, отступая. — Замолчи!

— Ну а коли нет, так забудь его. Не терзай ни себя, ни Шубина.

* * *

С отъездом цыганки спокойствие к Прасковье не вернулось. Теперь ей казалось, что Мавра стала холодна и отчуждённа. И ужасно мучило чувство вины за то, что выдала Елизавете её тайну. Несколько раз она пыталась поговорить с подругой, объясниться, оправдаться, но та откровенничать не пожелала. Видно, хотела забыть случившееся поскорее, Прасковья её понимала.

Елизавета в последнее время тоже, казалось, не замечала Прасковью, к себе не звала, не заставляла помогать с утренним туалетом, не приглашала почитать на ночь или просто поболтать втроём, как бывало раньше. Такой неприкаянной и брошеной Прасковья не чувствовала себя ещё ни разу в жизни, не зная, куда деться и чем заняться. Она даже начала жалеть, что старшая сестра Анастасия, ябеда и шептунья, которая всегда доносила матушке про её проказы и оплошности, вышла замуж и оставила двор. Будь Настасья здесь, ей всё же не было бы так одиноко.

Между тем после мгновенного разлада Мавра, казалось, стала ещё ближе к Елизавете, они то и дело уединялись и подолгу о чём-то секретничали. Как всякий, чья совесть нечиста, Прасковья боялась, что обиженная её предательством Мавра в отместку выдаст цесаревне грешки вероломной подруги — расскажет о приворотном зелье, что ждало своего часа на дне сундука.

Не зная, чем себя занять, Прасковья в одиночестве часами слонялась по парку, благо погода стояла прекрасная. Ноги то и дело приносили её на задний двор, где можно было встретить Розума. И она в самом деле часто видела его — то на конюшне, то на псарне или у соколятников. То разговаривающим со старостой или комнатными девками, то принимающим подводы с провизией для цесаревниного стола. Прасковья следила, прячась среди деревьев, и мучилась, то принимая опасное решение, то вновь отступаясь от него. Она извелась так, что иногда ей хотелось зашвырнуть проклятую склянку с обрыва в Серую, чтобы освободиться от мучительного, изматывающего наваждения. Но лукавый голосок в глубине души нашёптывал, что пузатый гранёный флакон с тёмной жидкостью может исполнить её самое заветное желание.

Дважды она доставала его, один раз даже вытащила тугую пробку и понюхала. У цыганкиного зелья был едва различимый сладковатый запах. Несколько капель в бокал с вином, и её тайная грёза станет реальностью… Хочет ли она этого? Да, хочет! Дерзнёт ли? Слова цыганки эхом звучали в ушах, то умоляюще, то грозно, и Прасковья медлила, не решалась.

Как-то во время блужданий по парку, она наткнулась на Алексашку Шувалова и Ивана Григорьева. Ещё полгода назад, повстречавшись с ней, оба раскланялись бы и ушли, но теперь молодые люди зачем-то вызвались её сопровождать, и с того дня, стоило Прасковье появиться в парке, как тут же один за другим, будто чёртики из табакерки, возникали эти двое. Не сразу она поняла, что молодые вертопрахи… волочатся за ней, и изумилась до глубины души.

Алексашка ухаживал трогательно и неумело, неловко пытаясь привлечь её внимание, и напоминал Прасковье собственные неуклюжие попытки произвести впечатление на Розума. Лощёный, насмешливый Григорьев был подчёркнуто безукоризненно галантен, однако Прасковье в его изысканных комплиментах мерещилась насмешка, а в прищуренных голубых глазах она не видела и тени влюблённости или хотя бы интереса, и было непонятно, чего ради он осыпает её знаками внимания. При этом злой на язык Иван то и дело насмешничал над Алексашкой, стараясь выставить в глупом или неприглядном виде, так что Прасковье порой становилось жалко Шувалова.

С одной стороны, внезапно обретённые кавалеры ужасно её смущали, заставляя краснеть и мямлить, но в то же время их общество не давало впасть в окончательную меланхолию и отвлекало от лукавых мыслей.

* * *

Как ни старалась Мавра отговорить Елизавету от рискованного шага, та предостережениям не вняла. И в день Равноапостольного Владимира[113] подозрительный француз, получив из её рук послание для Шубина, уехал в Ревель. Мавра чуть не в ногах валялась, умоляя подругу хотя бы писать осторожнее, чтобы письмо, попади оно во вражьи руки, не смогло навредить, но та заявила, что сердце не позволит отправить любезному Алёше сухое холодное послание и что, не имея возможности видеть его воочию, она должна выразить свою любовь хотя бы на бумаге. И Мавра даже представить боялась, что там понаписала окрылённая Елизавета.

Впрочем, одно последствие визита французского негоцианта было несомненно благотворным — цесаревна воспряла духом, повеселела, принялась смеяться, петь и похорошела просто необычайно. Данила смотрел на неё тоскливыми глазами больного пса, а Розум снова цепенел, столбенел и забывал слова. Мавре было жаль обоих.

А однажды утром Елизавета вдруг вспомнила о давнишней придумке, которой Мавра пыталась развлечь её прошлой зимой и которую тогда она вниманием не удостоила — о создании собственного театра. Затея неожиданно увлекла обеих — Елизавета бросилась играть в него, как маленькая девочка в куклы, а Мавру радовало всё, что выводило подругу из мрачного равнодушного оцепенения.

За неделю в парке над рекой был сколочен дощатый флигель со сценой, кулисой и зрительскими местами, братья Роман и Михайло Воронцовы, неплохо малевавшие пейзажи, рисовали на холсте декорации, а вся женская прислуга была засажена за срочную работу — перешивать для нужд новоявленных лицедеев трачённые молью наряды времён Елизаветиного деда, пылившиеся в кладовых дворца.

Мавра принялась за сценарий, и вскоре из-под её пера явилась трогательная история о несчастной «палестинских стран» царице Диане, которую из-за козней злой свекрови любимый муж, царь Геогра́ф, изгнал на погибель в пустыню.

Для всех, кто мало-мальски умел петь, были отведены роли. Главных персонажей — Диану и Географа должны были представлять Анна Маслова и Алексей Розум, роль злыдни-свекрови Мавра предназначила себе, её любовника, подлого интригана Акаста — Даниле Григорьеву, а храброго охотника Гедекта — Александру Шувалову. Для статистов, певших хором, Розуму было велено подобрать несколько голосистых парней и девок из прислуги.