— Тьфу! Охальница! — Федора в сердцах плюнула и замахнулась на Степаниду толкушкой, которой мяла пшено. — Язык метёт, что чёртово помело! Ты, Стёпка, пьяная нынче, что ли? Об этаких непотребствах при матушке нашей болтаешь!

Степанида, похоже, и сама поняла, что увлеклась, стушевалась, примолкла и больше до самого конца вечорок слова не проронила, хотя разговор к цыганам ворочался ещё не раз.

----------------

[96] импотенцию

[97] Каплун — кастрированный петух.

* * *

Поутру все отправились в баню. Сперва Елизавета со своими девами, затем мужчины, потом дворовые. От свежих веников пар был духмяный, вкусный, пах душицей и мятой. Мавра напарилась до звона в ушах и темноты в глазах. Надежд, что это поможет её беде, было мало, но она решила испытать все возможные средства.

Впрочем, вчерашние вечорки навели на одну мысль… Пока Елизавета отдыхала после парной, Мавра привычно растирала ей ступни ног и размышляла, как половчее исполнить задумку. Наконец, решилась.

— Ты хотела зелейницу приискать, чтобы травку дала от виннозапойной страсти? — Мавра кивнула на бюро, где среди бумаг лежало письмо от Матвея Гвоздева. — Давай мы с Парашей сходим к цыганам, вызнаем, может, есть у них какое снадобье от хмельнопития.

— Нешто не побоитесь? — Елизавета передёрнула плечами. — Вон бабы вечор какие страсти рассказывали про цыганских колдунов.

— Ну да, — хмыкнула Мавра, — из тех россказней была б десятина правдой — и то сумнительно. Колдунов у них непоболе нашего, а вот травники знатные, это всем ведомо. Потому как пользовать их некому, медикус кровь отворять в степи не явится. Ежели дозволишь, мы бы в табор наведались. Одним нам, конечно, невместно, так я Алексей Григорича попрошу сопроводить.

Услыхав про «Алексей Григорича», Парашка, с испугом глядевшая на подругу, зачем-то затеявшую этот опасный поход, заметно повеселела и согласно закивала — мол, конечно, сходим, а что такого?

— Ну ступайте, коли не боитесь, — фыркнула Елизавета, и повод был получен.

Табор, как и обещал вчерашний цыган, встал верстах в трёх за посадом, на лугу возле леса. Именно там всегда проходили купальские гуляния.

Время ещё только подбиралось к полудню, но на лугу уже вовсю кипела работа — мужики косили траву, освобождая под кострища огромную поляну, бабы и девки носили и складывали в кучи хворост. Посреди луга, там, где будет разведён Купалец — главный огромный костёр, уже установили столб с просмолёным колесом наверху. Здесь же красовалось и купальское деревце — свежесрубленная молодая берёзка, которую полагалось украшать плодами и лентами. Несколько разноцветных лоскутков уже пестрели на тонких поникших веточках.

От реки, возле которой готовили праздничную поляну, слышались смех и весёлый говор — народ то и дело окунался в воду прямо в одежде.

— Митроха! — крикнул кто-то. — Куды поплыл? Нонича нельзя! Воротись! Не то русалки уволокут!

— А мож, он того и хочет! — отозвался другой голос. — Оне, сказывают, бабы горячие, несмотря что покойницы!

Кругом засмеялись.

— Тьфу, дурачьё! — заругалась одна из селянок. — Накликаете беды!

Всю дорогу Мавра не знала, смеяться ей или плакать, глядя на неуклюжие Парашкины попытки затеять с Розумом светскую беседу. Не зря в народе говорят, что от любви иные разуменье теряют. Подруга и без того была не семи пядей умищем, но тут, видно, лишилась и последнего — зачем-то взялась пересказывать казаку вчерашние страшилки о цыганах. Что такое «невстаниха» она, ясное дело, не знала, а потому душераздирающую историю Якимки-кузнеца, увлекшись, поведала тоже.

Розум заалел, аки мак на лугу, и не нашёлся, что ответить. Парашка, видно, поняла, что ляпнула что-то не то, и тоже испуганно примолкла, воцарилась неловкая пауза. И Мавре пришлось спасать дуру — про цель похода Розуму, разумеется, ничего объяснять не стали, поэтому она сделала вид, что зелье нужно именно ей, и принялась рассказывать про мужа троюродной тётки и его запойный недуг, от коего якобы требовалось лекарство. Розум с явным облегчением, в свою очередь, поведал, что мать его тоже пыталась поить мужа-ярыжку целебными травами, но толку от того было чуть.

Вообще-то Розум Мавре понравился. С обеими дамами он был вежлив и почтителен без искательности, говорил приветливо, и она с удовольствием обнаружила, что казак — приятный и остроумный собеседник. Правда, после фееричного Парашкиного выступления разговор он вёл, в основном, с Маврой, и подруга вскоре надулась, кажется, решив, что Мавра задумала украсить свой гербариум амурных трофеев новым кавалером.

Табор оказался небольшой: на краю купальского луга стояло шесть или семь кибиток — высоких, крытых холстиной повозок, вокруг которых горели костры, бегали босые, загорелые дочерна ребятишки и паслись стреноженные кони.

При виде последних у Розума сделалось по-мальчишески восторженное лицо, на вопросы он стал отвечать невпопад, и Мавра поняла, что казак больше ничего не слышит и не видит.

Самой ей ещё не приходилось близко сталкиваться с этим народом, и она с интересом рассматривала людей возле кибиток. Женщины и мужчины держались группами порознь. Первые готовили еду, латали одежду или нянчились с детьми, вторые чинили упряжь или же просто валялись на траве в тени повозок. Все они оказались смуглые, чернявые, и, что особенно поразило Мавру, многие молодые женщины были с непокрытыми распущенными волосами.

Нежданных гостей провожали настороженными взглядами. Один из мужчин что-то крикнул на незнакомом языке, и из самой большой и добротной кибитки выпрыгнул уже знакомый бородач в красной рубахе и шитой серебром безрукавке. Мавра отметила, что остальные люди одеты гораздо проще и не слишком отличаются от крестьян, разве что у мужчин на ногах были сапоги, а не лапти, а у баб юбки попышнее и поцветастее.

Цыган подошёл к Розуму.

— Здравствуй, га́джо[98]. Твоя госпожа решила купить у меня коней? — обратился он к казаку. Мавру и побледневшую Парашку, что, мигом забыв про обиды, опасливо жалась к подруге, бородач, казалось, не замечал.

— Её Высочество поручила мне посмотреть ваших лошадей, а заодно спрашивает, есть ли у тебя травница, у которой можно целебных снадобий купить? — ответил тот, и Мавра подумала, что он выбрал правильный тон в разговоре — с одной стороны, за погляд денег не берут, и желание посмотреть лошадей их ни к чему не обязывает, а с другой — в этом случае цыгане будут гораздо любезнее.

— Скажи своим женщинам: шувани[99] — тётя Зара, кибитка её сына — та, что возле самого леса. Она по-вашему хорошо говорит, пусть твои женщины сами идут. Мужчине там делать нечего. А я тебе коней покажу.

Мавра не стала дожидаться, когда Розум «передаст» им слова цыгана и зашагала в сторону дальней кибитки.

Старуха, сидевшая на земле у повозки, что-то ловко плела из тонких кожаных ремешков — быстрые, проворные пальцы споро мелькали над работой.

— Ты тётя Зара? — спросила Мавра. Ей было немного не по себе, и оттого голос прозвучал слишком громко.

Цыганка и впрямь походила на ведьму — изрезанное морщинами лицо с кожей цвета гончарной глины, крючковатый нос. Голова её была покрыта платком, из-под которого выбивались седые пряди, напоминавшие конопляную паклю.

— Не кричи, красавица, я не глухая, — проговорила та неожиданно низким голосом. — Я тётя Зара. Что тебе? Погадать?

— Нам зелье нужно. От винопития, — пояснила Мавра, робея ещё больше. — Есть у тебя?

— У меня, лебёдка, много чего есть, от пития тоже, — усмехнулась старуха и внимательно взглянула на Мавру. — Да только ты ведь не за тем пришла…

Мавра бросила испуганный взгляд назад, но рядом никого, кроме ещё более перепуганной Парашки, не наблюдалось. Розум в компании нескольких мужчин был далеко и в их сторону не смотрел.

— Не пугайся, красавица, тётя Зара язык за зубами держать умеет. Так чего ты хотела купить?

— П-приворотное зелье, — выдавила Мавра и почувствовала, что краснеет. — Чтоб кавалера присушить…