На мягком пожеванном диване, рядом с входной дверью, на которой висела табличка «Главный редактор Пулутинский Альберт Вавилонович» сидел пухленький, уже немолодой мужчина. На вид ему смело давали сорокет. Под его носом красовались аккуратные усы, а на щеках имелась лёгкая щетинка. На массивном же лице (к удивлению случайных прохожих) сидели большие, такие даже плутовские глаза-молодца. Бывает так, смотришь на кого-то, и сразу понимаешь, вот этот человек высокого ума, а сколько жизненной энергии!

Друзья звали мужчину Лёней. Более молодые знакомые по «цеху» обращались Леон-тьевич, по паспорту Скеров Леонид Игнатьевич.

По профессии же Леонид был экономистом. Деньги он зарабатывал… а впрочем, он никак не зарабатывал. Благодаря накоплениям (ныне покойного) отца и мудрому решению вложить имеющиеся финансы под проценты, позволили Лёне в свои годы нигде не страдать, полностью отдавшись мечте. Или, быть может, правильней сказать — отдаться призванию.

Леонид Игнатьевич в небольших кругах считался искусным поэтом. Высокому слову он посвятил всю свою прожитую жизнь. Главной мечтой же этого пухленького, вечно одинокого человека, являлось признание творчества, как акт неотделимого наследия, но пока он ценился только в очень узких кругах любителей бунтарской поэзии, а если быть точнее, то Лёню любила молодёжь, принадлежащая к сомнительным кругам.

Вот и сейчас мужчина сидел, листал свежий выпуск литературного журнала С.О.В.О.К. и ждал, когда же главный редактор освободится (а занят ли он на самом деле?) Полгода назад Леонид приносил огромную стопку своей поэзии на рассмотрение к Альберту Вавилоновичу. Это было его не первое посещение и не первый отказ, но Скеров верил, что труд и время должны победить злого дядьку-басурмана (в данном случае главного редактора).

За дверью раздался голос Пулутинского: «войдите!» Секретарши у него не было по личному желанию. Лёня захлопнул копию ежемесячного журнала, небрежно кинув её. Сделав глубокий вдох, без стука, поэт ворвался в кабинет.

Внутри этого маленького заваленного кабинета был спёртый табачный смог. Такая устойчивая дымка, которая, казалось, никогда уже не выветрится, а всё потому, что Вавилоныч (так звали его близкие друзья) любил много курить и обожал тепло, поэтому окна не открывались даже летом.

— Здравствуйте, Альберт. — Уверенно поприветствовал поэт этого пожилого, болезненно худого человека.

— Да, да, кто это у нас? — Вгляделся Альберт. — Ах, чёрт меня дери, Леонид! Заходи, присаживайся. Давно тебя было не видать.

— А чего вы удивляетесь? Я же вам вчера позвонил, предупредил о своём появлении.

— Думаешь, я вот только о тебе и думаю? Мне знаешь сколько приходится вопросов решать? Вечные эти рукописи всяких недотёп, просмотр отработанного материала, вечные счета, встречи! У меня крыша едет к чёртовой матери!

— А вы разве читаете присылаемые рукописи?

— Ну, кхм… не все, но, чтобы отнести многотомные блоки испорченной бумаги нужно потратить время, знаешь ли.

— Ясное дело…

— Ну чего ты, чего набычился сразу? Я же не говорю, что и твои труды я удачно отнёс на помойку.

— Неужели?

— Леонид. Лёня. Вот такого ты мнения о старике, да? Между прочим, я многое прочитал… Ты ведь знаешь, твои мысли мне безумно нравятся, иначе ты бы тут не сидел. Сейчас, погоди. — Редактор развернулся на своём кресле к шкафу у стены, открыл нижнюю дверцу и, покопавшись, достал толстенький блок листов. Рукой сбросил накопившуюся пыль на титульнике, где красовалась фамилия поэта.

— Зачем же вы так, пыль придавала веса моим трудам! — Поддел его Леонид.

— Ты, сынок, зубы не точи на дядьку, могу и обидеться. А вообще, если ты не знал, то пыль везде и на нас с тобой её в избытке!

— Да, только мы себя частенько трогаем, в отличие от…

— Да, да! Я тебя понял. Вот, смотри — Редактор сжал всю стопку с одной стороны, а другой рукой начал перебирать листы. Некоторые стихи были обведены зелёным карандашом, более редко мелькал красный цвет. — Что ты видишь?

— Ну, стихи свои вижу.

— Так, а ещё?

— Вижу пометки зелёным и красным цветом.

— Вооооот! А это уже, мальчик мой, моя рука сделала. А знаешь, что это значит? Что я ценю тебя и действительно интересуюсь тобой.

— Вы хотите сказать, что вы меня…

— Вот, например, это стихотворение, — перебил его Альберт. — Иуда:

Мучитель животных –

сам мученик с рождения

распятый явью,

где сила притяжения

тепла

обошла его,

оставив напоследок –

холодные стены бетона

после расстрела.

— Я написал его под впечатлением одного нищего мальчика, калеки. Он был очень красив, но бессердечно его интересовала только горсть звенящих монет в чужих карманах… — Прокомментировал поэт.

— Так и я о том же, до дрожи! Или вот ещё, — руки начали перелистывать наугад, ища первый попавшийся стих с зелёной обводкой — Без названия:

Ты надеваешь чёрную футболку, чёрные штаны, чёрный плащ;

у тебя солнцезащитные очки на носу, даже в плохую погоду –

траурные цвета делают тебя неприметным на фоне жертвы.

Последний день сентября зачёркнут сигаретным пеплом, и время –

самая пора охотничьих ножей, так сподручней

думать.

Она в фиолетовом пальто. Сама нанизывается на остриё.

Она говорит: «я жертва твоя, охотник должен быть более

обстоятельным с дамой»

Ты несёшь её обмякшее тело на алтарь уединения личного крова.

Ополаскиваешь нож, омываешь ей ступни. Её глаза смотрят

с прищуром. Ей невтерпёж узнать, что значит быть съеденной.

С чувством и намёком на таинство закончил читать редактор, уставившись сквозь автора.

— Ну, метафора средней руки, я хотел…

— Молчи, Лёня, дай старику помечтать. В твоих работах полно загадок, сексуальности и лирики.

— Так может стоит познакомить людей с моими работами, разве не логично? — Приободрился Скеров.

— Логично, логично! Ты не представляешь, как я хотел бы иметь честь напечатать тебя, но у меня попросту связаны руки! — Громко и искренне закричал Вавилон, а затем уже продолжил почти шёпотом. — Пойми же, мальчик мой, где мы живём. Это только кажется, что здесь демократия и новый мир с новыми порядками, а на деле: мы все повязаны. Ты думаешь, я не пробовал? Скажу тебе честно, когда я был ещё моложе, то пытался бороться вот за таких как ты: прогрессивных, энергичных творцов. Но любое новое нужно согласовывать с такими кхм… с такими людьми, с важными господами в пиджаках. У них там целый отдел, который отвечает за цензуру. Все эти, ничего не смыслящие в искусстве, баблососы решают, что людям срать в глаза, а что нужно нассать в уши… Понаклонировали своих классиков… Нет! Я ничего не хочу сказать, когда-то я любил классику… но, что тот же PushкинV.3, ТолсtoyRED8 и прочие клоны… словесные импотенты! — Снова повысил голос редактор, но тут же осёкся.

— Так им внедрили их оригинальный разум.

— Да, так говорят, но почему-то все эти гении того великого времени очень быстро приняли правила новой игры, стали слишком уж политикой интересоваться, а всё потому, что в их задницах огромный покровительский ф! Вот, что я тебе скажу, чисто мнение… Я тебе так скажу, Лёнь, это только моё, и больше ничье, уяснил? У каждого нового времени должны быть свои новые писатели. Должны быть люди, которые говорят на новом языке, а всем этим деловым невыгодно, чтобы холопы что-то там хотели. Их всё кормят протухшим материалом. Точнее он не то, чтобы протухший, просто его новые люди не понимают! Не воспринимают, и всё тут! А эти вот клоны… эти распиаренные клоуны — жалкая пародия того, чем они когда-то были в своё время. Переселения души ещё не придумали, Лень, пойми. И вот из-за таких вот крыс, такие люди, как ты и остаются у меня в столе, ты прости. Я знаю зачем ты пришел, но я не могу напечатать тебя при всём желании.