Коням не давали отдыха. В движении вперед и вперед на восток полки 30-й соревновались за право ночлега впереди на остановках.

Богоявленский полк всегда бывал впереди других километров на 30. Кто шел впереди, тот имел и лучших коней, и лучшую пишу, и лучшие избы для ночлега.

Впереди, по бокам и сзади з-й бригады, по всем дорогам на восток двигалось тысяч двести народу. Это были отставшие колчаковские солдаты и тыловики, кулачье, чиновный сброд, раненые. К ним уже так привыкли, что на них никто не обращал внимания. Да и они ни на что не обращали внимания и мирно спали, где их заставала ночь, ни о чем не заботясь. Иной раз возникала перестрелка с отставшей офицерской частью. Полуодетые красноармейцы ложились в цепи, а «пленные» спали, не шелохнувшись, им было теперь все равно, кто кого бьет.

264-й Богоявленский полк ехал колонной глубиной километров в 35.

Дело было в конце декабря 1919 года. До Красноярска оставалось километров 40. Считали, что в Красноярске конец войне.

— Там все решится. — говорили бойцы.

Два неполных батальона Богоявленского полка вступали на ночлег в большое село Заледеево, легкой небрежной стрельбой выгоняя из него какую-то уже легшую спать белогвардейскую часть.

Та отходила, вяло отбиваясь.

Ночь прошла спокойно, и утром, не высылая далеко разведки, а выпустив ее на нескольких тройках перед самой конницей, батальон выехал на санях далее к востоку, не предвидя до вечера никакой боевой работы.

Но не прошло и часу, как разведка донесла о скоплении белых у села Дрокина, верстах в пяти перед батальоном. Две роты тотчас рассыпались цепью, остальные спешились, сани были отведены назад. Бой крепчал с каждой минутой, и скоро весь первый, а за ним и второй батальон втянулись в него.

Медленно, изба за избой, оставляли колчаковцы село, и только у самой околицы они бросились в замешательстве, близком к панике.

Груды наброшенных ящиков, винтовок и пулеметов валялись на сельских улицах.

Батальоны, уставшие от боевой работы в глубоком снегу, расположились на отдых.

Вдруг проскакал верховой.

— Кавалерия! — прокричал он растерянно. — Тысячи три! На нас!

Сдавшиеся колчаковцы, мирно сидевшие у завалинок, бросились по избам.

Бойцы Богоявленского полка, бросая трофеи, залегли с винтовками поперек улицы, наскоро устраивая завалы из брошенного белыми добра.

Нужны были пулеметы, но команды их выбыли в утреннем бою.

Кинулись тогда в избы искать пулеметчиков среди белых.

— Давай, помогай! А то всех побьют, и вас с нами.

Шесть человек вызвались помочь. Приставили к ним конвой, поместили у пулеметов.

Кавалерия противника была уже в 300 метрах, когда пулеметы ударили по ней. Она рванулась назад. В это время офицерская пехота белых, видя, что 4-я рота занята конницей, начала атаку села в лоб.

Шесть пулеметчиков-колчаковцев свалились один за другим. Нашли еще троих. Потом подбежал какой-то местный крестьянин, но и он скоро был ранен в руку и отполз от пулемета.

4-я рота стала легонько подаваться назад и незаметно для себя освободила добрую половину села. Но тут подошла рота Белорецкого полка, за ней 1-й батальон богоявленцев. Дело стало налаживаться, белые оказались в мешке.

4-я рота после подхода резервов, имея в строю 24 человека, бросилась наперерез белым. Уже надвигались сумерки, драться было тяжело, но в роще стояли обозы белых, и упустить их было нельзя.

В декабрьские морозы часть без обоза — не часть, а сорок обозчиков белых не ожидали отхода и посдавались быстро, но так как на месте оказалось не менее 500 саней, хлопоты с ними затянулись до ночи. Шестьдесят саней оказались груженными только одной серебряной монетой.

Ночь была уже в полном ходу.

Роты, растянувшиеся в операции, сходились медленно, и вопрос о том, где заночевать, еще не был решен. 4-я рота оказалась впереди остальных, километрах в двух от нее гудит и сверкает железнодорожный разъезд.

Видно было в темной ночи, как медленно, грузно, один за другим шли на восток эшелоны, кони перегоняли их.

Командир 4-й роты Зайчик решил не возвращаться в село Дрокино, а ударить ротой по разъезду. Лошади были выпряжены из саней и поседланы, и двадцать четыре человека двинулись верхами к железной дороге. Кругом стояла сутолока, неслась ругань.

Некоторое время рота ехала вдоль железной дороги Поезда шли в затылок друг другу. По проселку, рядом с полотном, вереницей тащились сани. Шум стоял, как на рынке. На верховых никто не обращал внимания.

Они поскакали к ближайшему паровозу.

— Партизаны, что ли? — весело окликнул их машинист.

— Я представитель Красной Армии, — сказал командир роты. — Затормози машину.

— Затормозить не имею права, — ответил машинист. — Пробка получится. За мной поездов, может, сорок или пятьдесят.

— Вот это и ладно.

— Все равно не могу: паровоз замерзает, — заартачился машинист.

Зайчик вынул наган.

— Становь паровоз на все тормоза, спускай пары!

— Приказ? — переспросил машинист.

— Приказ! — ответил Зайчик.

— Так, пожалуйста, мне что! — и паровоз тотчас остановился, а шедший впереди них состав медленно стал удаляться в темноту ночи. С проселка спрашивали:

— Чего стали? Есть что-нибудь?

— Есть! — ответил командир. — Заворачивайте на Дрокино, оформляться! Вперед дороги нет! — и сразу же поставил четырех верховых бойцов заворачивать сани на дрокинскую дорогу.

Белые, поворачивая к селу, сбрасывали вблизи верховых оружие и отправлялись оформляться. Гора винтовок, наганов, пик, сабель и пулеметов росла непомерно.

В то время как четверо заворачивали обозы, остальные быстро сокрушали заставу у головного паровоза, а сам Зайчик, донельзя растерявшись достигнутым успехом, послав короткое донесение командиру батальона, пошел брать в плен коменданта разъезда, польского офицера. В сопровождении ординарца поднялся Зайчик на второй этаж станционного здания и вошел в кабинет коменданта, набитый польскими легионерами.

— Здорово, паны! Сдаваться надо, время зря только у нас отнимаете! — сказал он, присаживаясь к столу.

— Мы не имеем никакого уведомления, — сказал комендант, — а то, поверьте, были б в готовности. С одной стороны тут вы, а с другой стороны, в 90 километрах отсюда, наступает какая-то ваша часть.

Комендант помолчал, постукивая пальцами по столу.

— Я, знаете, все-таки позвоню в Красноярск, командующему польским отрядом, — сказал, наконец, комендант. — Мне, ведь, не за одного себя приходится роптать, а за всю Антанту я не ответчик.

— За какую Антанту?

— Да ведь вы, пан, отрезали 6 бронепоездов, 5 эшелонов польских легионов, 1 эшелон английских инструкторов, состав генерала Пепеляева и поездов 15 с гражданскими беженцами и ранеными.

— Звоните! — сказал Зайчик.

Комендант быстро дозвонился в Красноярск и торопливо заговорил по-польски, поглядывая то на него, то на своих поляков, все время молча слушающих эту необычную беседу.

Наговорившись, комендант протянул телефонную трубку Зайчику.

— Командующий просит делегата Красной Армии лично к телефону, — шепнул он.

Зайчик мрачно взял трубку.

— Чего поляк хочет? — спросил он небрежно.

— Что? Условия? Сдавайте оружие и марш по домам. Вот и все, — проговорил он затем.

Польский генерал что-то заговорил о чести, о дружбе и несколько раз переспросил о том, не будут ли применены к полякам какие-либо репрессии.

— Ни черта, никакой поблажки, сдавайся, — твердил ему Зайчик.

Вдруг чей-то третий голос включился в разговор.

— Богоявленец!.. Богоявленец! — закричал этот голос, — кто уполномочил вас вести переговоры с польским командующим?..