Да, надо признать, что некоторые шутки были на грани. Случались и просто опасные для здоровья, а иногда и для жизни, может быть. Старшики, например, могли вывесить личину за ноги из окна интерната, а это четвёртый этаж… Как говорила моя бабушка – «идивоты проклятые».
Вот такая разнообразная жизнь была в интернате. Но это, что касается взаимоотношений одноклассников или, по крайней мере, однопалатников. Отношения личин со старшиками были сложнее. Тем более учеников с воспитателями.
Кстати, о воспитателях. Естественно, обитатели интерната всегда были в некой оппозиции к воспитателям. Это, наверно, вполне нормально для подобных заведений. Хотя нельзя сказать, что все воспитатели были стервами. С некоторыми мы просто по-настоящему дружили. Одна из них была Ольга Михайловна Голодная. Дочь, теперь никому неизвестного, поэта Голодного, который жил в знаменитом «Доме писателей», расположенном прямо по соседству с МСХШ. Этот дом прославился не только огромным количеством знаменитых и не знаменитых писателей, когда-то проживавших в нём, но и тем, что он явился прообразом «Дома Драмлита» в бессмертном романе Булгакова «Мастер и Маргарита». Именно в нём жил критик Латунский, и в нём же Маргарита, превратившись в ведьму, устроила погром.
Так вот, Ольга Михайловна, молодая красивая блондинка, была для нас скорее старшим товарищем, хотя некоторые старшики, возможно, хотели от неё больше чем просто товарищеских отношений. Однажды она, не помню, по какой причине, пригласила нас к себе в квартиру помыться. В ванной комнате на стенке висела фотография с её изображением в обнаженном виде. Это был шок… После этого мы её не просто любили, мы её уважали!
Ближе к концу моего обитания в интернате появилась Лариса Григорьевна (возможно имя я помню не точно). Она была гимнастка, настоящая гимнастка, кажется, мастер спорта. Приходила на работу в короткой юбке, вся такая ладная, стройная, подтянутая. В интернате была утренняя зарядка, но почти никто на неё не ходил. А когда пришла Лариса Григорьевна, посещаемость мальчиками выросла почти до ста процентов.
Но, бывало, мы устраивали настоящий «шарап». Некоторые наши проделки сейчас могли бы сойти за творческую «акцию», но тогда они заслуженно считались хулиганством. Например, однажды старшие ребята, намешав гипс с опилками, развели его как полагается и, используя полиэтиленовый пакет в качестве кондитерского мешка, выдавили из него… нет, не розочку. Ну, сами догадываетесь, что может предложить мальчикам их убогая фантазия. Когда «изделие» подсохло, живописцы покрасили «это» в натуральные цвета, доказав, что годы обучения прошли не зря. Улучив момент, когда все обитатели интерната ушли на ужин, ребята подложили эту штуку под дверь «воспитательской». Оставалось ждать, и мы ждали. В этот вечер дежурила самая наша «нервная» воспиталка – Вера Сергеевна. Когда она обнаружила «мину» под дверью своего кабинета, она дала полную волю эмоциям и свалилась в пике неконтролируемой истерики. Все наблюдатели не на шутку перепугались, потому что никак не ожидали от неё такой бурной реакции на «маленькую детскую шалость». Дело пахло керосином. И, чтобы как-то успокоить нашу впечатлительную воспитательницу, Коля Шишкин взял эту штуку в руки и, сунув её прямо под нос Вере Сергеевне, успокаивающим тоном сказал: «Да оно не настоящее»… Ну, тут уже Вера Сергеевна чуть не хлопнулась в обморок.
Сами понимаете, после таких выходок на ковёр вызывались все, не только зачинщики, и разборка была по полной программе. Вплоть до исключения из интерната, а иногда и из школы. В тот раз, как ни странно, выгнали только Колю Шишкина. Но бывали «санкции» и покруче. Так попал под раздачу и вылетел из интерната Андрей Балашов, будущий академик, между прочим. Исключили, в конце концов, и Колю Туркина и не только из интерната, но и из школы. Правда, его исключили по каким-то другим соображениям. Во-первых, он был верующим человеком, а тогда это было почти преступление. Ходил с длинными волосами, слишком длинными, в хромовых сапогах, в какой-то купеческой жилетке. В общем, вёл себя абсолютно «вызывающе». Впоследствии Коля поступил в Абрамцевское художественно-промышленное училище, и работал в Гжели, где, был инициатором возрождения многоцветной Гжельской майолики, но я об этом уже говорил. Кроме этого, он создал большое количество керамических произведений в авторской неповторимой манере, наполненной каким-то загадочным философским смыслом.
И всё же в такой насыщенной событиями жизни оставалось время и на учёбу. Я сразу ощутил разницу между Ново-Гришинской средней и специальной художественной школой. Там-то у нас в начальных классах было два-три урока в день, а тут – каждый день: три часа «спецов» (спецпредметы – рисунок и скульптура), а после этого три, а то и четыре урока общеобразовательных предметов. В старших классах и того больше. Но «спецы» – это было удовольствие, особенно поначалу. Слава богу, разрешали работать в мастерских и после окончания уроков. В интернате было сложно что-либо лепить, всё из-за тех же шарапов, поэтому я часто пропадал в скульптурной мастерской. Лепил всё что можно, как чукча, который что видит то и поёт.
Скульптуру в начальных классах преподавала у нас Лидия Арсентьевна Богачёва. Её муж, Петр Никифорович Богачёв, типичный крепкий художник соцреалист, с большой охотой наделял чертами своей красивой жены персонажей многочисленных полотен о строительстве светлого коммунистического будущего.
Так вот, Лидия Арсентьевна была женщиной внимательной и доброй. В отличие от преподавателей мужчин, она всё учебное время находилась в мастерской вместе с учениками. Мужская половина коротала основное время в учительской. Учительских было две – одна для преподавателей по спецам, вторая для преподавателей по общим предметам. Иногда, по делам, нам приходилось заглядывать в эту художническую учительскую. В ней не то что топор, наковальню можно было вешать, такой там дым стоял. Возможно, поэтому Лидия Арсентьевна предпочитала проводить время в мастерской со своими учениками. Она сидела в уголке и читала книжку или журнал. И периодически подходила к нам, что-то подсказывала, давала какие-то советы. Помню, как однажды она отвела меня в мастерскую к старшему классу, где лепили этюд одетого человека (мы-то ещё лепили чучела птичек) и предложила поработать со старшиками. Это был очень полезный опыт для меня. Забегая вперёд, скажу, что мне с учителями повезло дважды – с первым учителем в школе и с первым учителем в институте. До сих пор я вспоминаю Лидию Арсентьевну с чувством глубокой благодарности. Мне кажется, что это она «протащила» меня в школу. А как иначе? Больше там меня никто не знал и за меня не впрягался бы. Хотя перед экзаменами было собеседование. Это когда взрослые дяденьки «собеседуют» с ребёнком, задают ему каверзные вопросы. Мне, например, задали вопрос: почему я решил стать художником? А я не знал, почему решил стать художником. Но отвечать-то надо. Ну и сказал: «А художники зарабатывают хорошо». Это я как-то услышал от моей мамы, которая в молодости работала техником-инвентаризатором в БТИ. Однажды она обмеряла дачу художника Дейнеки (ничего так!). И, видимо, прикинула глазом, что неплохо живут художники. Уж точно лучше, чем её родители – крестьяне. Услышав мой ответ, «собеседники» дружно посмеялись и, не оставляя меня в покое, спрашивают: «А если не художником – то кем бы тогда?» Ну, тут я знал ответ и говорю: «Клоуном». Почему-то им стало ещё веселее. Не думаю, что собеседование как-то повлияло на результат вступительных экзаменов. Хотя…
Надо сказать, что центр Москвы в то время был совсем не такой как сейчас. Многие ещё помнят этот почти провинциальный уклад. Небольшие особнячки, тихие переулки, бабушки на лавочках в тапочках и халатах. Недаром говорят, Москва – большая деревня. Тогда каждый прохожий мог тебе показать (без навигатора), где находится какая улица или переулок. Не то, что сейчас. Школа находилась в самом, можно сказать, сердце столицы. Напротив – Третьяковская галерея, через речку – Кремль с его музеями, в километре ходьбы – Пушкинский музей и бассейн Москва. Ещё нам очень нравился зоологический музей и зоопарк, куда мы регулярно бегали делать наброски. Нас везде пускали бесплатно по «корочкам» художественной школы. И это очень правильно. Так и должно быть! Те, кто хотят быть художниками, должны жить в музеях. В Третьяковку, например, я бегал даже на больших переменках. Наши вахтёршы на входе в школу (это были две пожилые татарки, которые жили прямо в школе, в какой-то специальной комнатушке) ругались на меня из-за того, что я часто бегаю туда-сюда, и обзывали меня «кырнос хайвань». «Кырнос» – это, я так понимаю, курносый, а «хайвань» – понятия не имею, что такое. Зато я изучил Третьяковку как свой родной дом. Точно знал, где висит та или другая картина, тогда, конечно, предпочтения были не такие как теперь. Например, залы с иконами и двадцатым веком меня интересовали гораздо меньше, чем залы, например, с картинами Перова или Васнецова. Чуть позже (а вообще-то вру, сразу) стал обращать внимание на картины типа «Вирсавия» Брюллова или «спящая Венера» Буше в Пушкинском музее. Туда (в картину) хотелось зайти.
