Вид принявши молодецкий,

Принц несется на охоту,

Но за ним бежит дворецкий,

Отогнав свою дремоту.

Он кричит в смешном испуге —

Кудри смялись, развилися:

«Гей, вы там, постойте, слуги,

Принц, не езди, воротися!

За пределами Веледа

Есть запретные дороги,

Там я видел людоеда

На огромном носороге.

Кровожадный, ликом темный,

Он бросает злые взоры,

Носорог его огромный

Потрясает ревом горы.

Не ходи за те границы,

Помни старые законы,

Видишь, траурные птицы,

В небе плавают вороны...»

Принц не слушает и мчится,

Белый панцирь так и блещет,

Сокол, царственная птица,

На руке его трепещет.

И скача из рощей в рощи,

Он вошел в страну страданья,

Где, как папоротник тощий,

Вырастают заклинанья.

Там жилище людоеда,

Скал поднялися уступы,

И, трофей его победы,

Тлеют брошенные трупы.

Там, как сны необычайны,

Поднимаются удавы...

...Но дворецкий знает тайны,

Жжет магические травы.

Не успел алтарь остынуть,

Людоед уже встревожен,

Не старается он вынуть

Меч сверкающий из ножен.

На душе тяжелый ужас,

Непонятная тревога,

И трубит он в рог, натужась,

Чтобы вызвать носорога.

Но он скоро рог оставит:

Друг его в пещерном мраке,

Где его упорно травят

Быстроногие собаки.

Юный принц вошел, нечаян

В замок зла и заклинаний,

И испуганный хозяин

Был потащен на аркане.

...В час красивый и вечерний

В замок Лалло, Горных Кличей,

На потеху праздной черни

Принц является с добычей.

Все, дивясь его победам,

Принца сравнивают с богом,

Пред бессильным людоедом,

Пред убитым носорогом.

Принц, смеясь и похваляясь,

Выступает пред зверинцем,

И дворецкий, ухмыляясь,

Поспешает вслед за принцем.

10. В. Я. Брюсову

<Париж. 26 декабря 1906/>8 января 1907 г.

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Очень, очень благодарю Вас за Ваши письма, особенно за первое с рассуждениями о рифмах и размерах. Оно сказало мне то, что я и раньше чувствовал, но не мог применить на деле, потому что эти мысли еще не проникли в мое сознание. Эзотерическая тайна привела меня в восторг, и я ее принимаю вполне. Мой демон нашептывает мне еще разные мелкие сомнения, но я отложу их до нашего свидания, тем более что, как я слышал, Вы собираетесь приехать в Париж. Очень благодарю за сообщенные адреса, но боюсь, что они окажутся мне бесполезны. Дело в том, что я получил мистический ужас к знаменитостям, и вот почему. Я имел к Зинаиде Николаевне Мережковской рекомендательное письмо от ее знакомой писательницы Микулич. И однажды днем я отправился к ней. Войдя, я отдал письмо и был введен в гостиную. Там, кроме Зинаиды Ник<олаевны>, были еще Философов, Андрей Белый и Мережковский. Последний почти тотчас же скрылся. Остальные присутствующие отнеслись ко мне очень мило, и Философов начал меня расспрашивать о моих философско-политических убеждениях. Я смутился, потому что, чтобы рассказать мое мировоззрение стройно и ясно, потребовалась бы целая речь, а это было невозможно, так как интервьюирование велось в форме общего разговора. Я ответил, как мог, отрывая от своей системы клочки мыслей, неясные и недоказанные. Но, очевидно, желание общества было подвести меня под какую-нибудь рамку. Сначала меня сочли мистическим анархистом — оказалось неправильным.

Учеником Вячеслава Иванова — тоже.

Последователем Сологуба — тоже.

Наконец, сравнили с каким-то французским поэтом Бетнуаром или что-то в этом роде. Разговор продолжался, и я надеялся, что меня подведут под какую-нибудь пятую рамку. Но на мою беду в эту минуту вошел хозяин дома Мережковский, и Зинаида Ник<олаевна> сказала ему: «Ты знаешь, Николай Степанович напоминает Бетнуара». Это было моей гибелью. Мережковский положил руки в карманы, стал у стены и начал отрывисто и в нос: «Вы, голубчик, не туда попали! Вам не здесь место! Знакомство с Вами ничего не даст ни Вам, ни нам. Говорить о пустяках совестно, а в серьезных вопросах мы все равно не сойдемся. Единственное, что мы могли бы сделать, это спасти Вас, так как Вы стоите над пропастью. Но ведь это...» Тут он остановился. Я добавил тоном вопроса: «дело неинтересное?» И он откровенно ответил «да» и повернулся ко мне спиной. Чтобы сгладить эту неловкость, я посидел еще минуты три, потом стал прощаться. Никто меня не удерживал, никто не приглашал.

В переднюю, очевидно из жалости, меня проводил Андрей Белый.

Теперь я боюсь идти и к Гилю.

Зато я нашел самый радушный прием у бывшего сотрудника «Весов» Щукина. У него я познакомился с Минским и, может быть, познакомлюсь и с Бальмонтом.

Теперь приступаю к самому главному. Несколько русских художников, живущих в Париже, затеяли издавать журнал, художественный и литературный. Так как среди них пишу я один, то они уговорили меня взять заведование литературной частью с титулом редактора-издателя. Его направление будет новое, и политика тщательно изгоняема. Он будет выходить еженедельно размером в один или два печатных листа. Его небольшой размер почти дает мне возможность надеяться избежать ошибок и неловкостей, которые могут произойти от моей неопытности.