Одно только меня огорчает и сильно, это то, что я вижу мою бесполезность для «Весов». Я написал мою «Культуру любви», но когда я вспомнил статьи, раньше напечатанные в «Весах», Ваши, Бальмонта, Андрея Белого и Вячеслава Иванова, столь выразительные по языку и богатые по мысли, то я решил не посылать ее на верный отказ. Только за последние полгода, когда я серьезно занялся писаньем и изученьем прозы, я увидел, какое это трудное искусство. И мои теперешние опыты в этом направлении не заслуживают быть даже прочитанными Вами. Я виделся и говорил с Леоном Дьерксом. Но прежде чем говорить со мной, он взял с меня честное слово, что я не предам его мненья гласности. Одна моя надежда на драму «Шут короля Батиньоля». У меня <есть> даже честолюбивые мечты поставить ее в театре Вашкевича, если таковой еще существует. Но мне хотелось бы, прежде чем хлопотать о постановке, узнать Ваше мненье о ней. Поэтому простите меня за возможную скуку, которую Вы испытаете при ее чтении, так как я собираюсь Вам прислать <эту драму> очень скоро. Со стихами тоже плохо. Я пишу довольно много, но так как я меняю приемы творчества, что Вы, наверно, уже заметили, то, конечно, среди них масса хламу. Я прислал уже Вам шесть и посылаю седьмое. Как только напишу еще, пришлю немедленно, так как Вы, конечно, понимаете мое желанье как можно скорее войти в число рыцарей «Весов», по выражению одного из Ваших сотрудников.

Теперь до свиданья.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

* * *

Сегодня у берега нашего бросил

Свой якорь досель незнакомый корабль,

Мы видели отблески пурпурных весел,

Мы слышали смех и бряцание сабль.

Тяжелые грузы корицы и перца,

Красивые камни и шкуры пантер,

Все, все, что ласкает надменное сердце,

На том корабле нам привез Люцифер.

Мы долго не ведали, враг это, друг ли.

Но вот капитан его в город вошел,

И черные очи горели, как угли,

И странные знаки пестрили камзол.

За ним мы спешили толпою влюбленной,

Смеялись при виде нежданных чудес,

Но старый наш патер, святой и ученый,

Сказал нам, что это противник небес.

Что суд приближается страшный, последний,

Что надо молиться для встречи конца...

Но мы не поверили в скучные бредни

И с гневом прогнали седого глупца.

Ушел он в свой домик, заросший сиренью,

Со стаею белых своих голубей...

А мы отдалися душой наслажденью,

Веселым безумьям богатых людей.

Мы сделали гостя своим бургомистром

— Царей не бывало издавна у нас —

Дивились движеньям, красивым и быстрым,

И молниям черных, пылающих глаз.

Мы строили башни, высоки и гулки,

Украсили город, как стены дворца,

Остался лишь бедным, в глухом переулке,

Сиреневый домик седого глупца.

Он враг золотого, роскошного царства,

Средь яркого пира он — горестный крик,

Он давит нам сердце, лишенный коварства,

Влюбленный в безгрешность седой бунтовщик.

Довольно печали, довольно томлений!

Омоем сердца от последних скорбей!

Сегодня пойдем мы и вырвем сирени,

Камнями и криком спугнем голубей.

Н. Гумилев.

9. В. Я. Брюсову

<Париж. 24 ноября/>7 декабря <1906 г.>

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Простите, что я Вас положительно забрасываю своими письмами, но Вы просили всех моих стихов, а я не виноват, что на днях написал еще два. Но что еще невежливее с моей стороны — это мои бесконечные просьбы. Увы, я не могу от этого отделаться, потому что Вы — единственный человек в России, интересующийся моими стихами. Так и теперь я хотел бы Вас просить направить в «Золотое руно» все стихи, одобренные Вами, но не могущие почему-либо быть напечатанными в «Весах». Мне было бы очень приятно сотрудничать и там. Прощайте, не сердитесь и напишите хоть открытку. А то я объясняю Ваше долгое молчанье тем, что Вам не понравилось что-нибудь в моих письмах. Заранее извиняюсь за все.

Искренне преданный Вам Н. Гумилев.

Неоромантическая сказка

Над высокою горою

Поднимались стены замка,

И река вилась змеею,

Как причудливая рамка.

Ночью солнце там дремало,

Петь в том замке был обычай,

И он звался замком Лалло,

Лебедей и Горных Кличей.

В замке были властелины —

Принц, на днях еще из детской,

Золотистые павлины

И напыщенный дворецкий.

Принц был облачка прелестней,

Принц был ласточки проворней,

Он был прозван принцем песни

Посреди веселой дворни.

И павлины, точно феи,

Краской спорили с цветами,

Выгибая с негой шеи,

Похваляяся хвостами.

Без цветистых прибауток

Говорить не мог дворецкий,

И служил предметом шуток

Всем парик его немецкий.

В зале Гордых Восклицаний

Много копий и арканов,

Чтоб охотиться на ланей

И рыкающих кабанов.