В последнем сборнике Брюсова с особенной яркостью определились детали его творчества. Любовь к слову самому по себе достигает здесь красот неописуемых. Брюсов первый из русских поэтов проанализировал бесконечно малые элементы, слагающие картину творчества. При помощи ничтожных средств достигает он наиболее тонких эффектов. <...> Брюсов — первый из современных поэтов воскресил у нас любовь к рифме. Не он ли в «Urbi et orbi» щедрой рукой разбросал новые рифмы, тотчас подхваченные его учениками и подражателями. <...> Воскресив в нас любовь к рифме, Брюсов первый воскрешает перед нами понимание интимной жизни строчки. Своеобразный ритм его размеров углубляется гениальным подбором не только самих слов, но и звуков в словах...» (Белый А. Венец лавровый // Золотое руно. 1906. № 5. С. 43–48). Стр. 56–60. — Гумилев и в последующей переписке неоднократно задавал Брюсову подобные вопросы о «содержании» своих стихов (см. №№ 45, 47 наст. тома), но, как справедливо замечают Р. Д. Тименчик и Р. Л. Щербаков (см.: ЛН. С. 404), вряд ли получал сколько-нибудь удовлетворявшие его ответы «мэтра». Демонстративное игнорирование «содержания» стихотворного текста и не менее демонстративный акцент на «технике» стиха — яркая черта «брюсовской школы». «Брюсов тщательно разбирал то, что ему читали. Разбор его был чисто формальный. Смысла стихов он отнюдь не касался и даже как бы подчеркивал, что смотрит на них как на ученическое упражнение, не более. Это учительское отношение <...> сохранилось у Брюсова навсегда» (Ходасевич В. Ф. Сочинения. Т. 4. М., 1997. С. 23). Подобную «формалистическую браваду» Ходасевич отмечает и в педагогической деятельности брюсовского «ученика», приводя в качестве доказательства рассуждения (полемически утрированные?) Гумилева о стихах С. Нельдихена: «Не мое дело <...> разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли или свои глупости. Сам я не хотел бы быть дураком, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он выражает с таким умением, какое не дается и многим умным. А ведь поэзия и есть умение» (Ходасевич В. Ф. Гумилев и Блок // Ходасевич В. Ф. Сочинения. Т. 4. М., 1997. С. 88). Стр. 59. — Гумилев цитирует брюсовскую рецензию на ПК: «...в книге есть и несколько прекрасных стихов, действительно удачных образов» (Весы. 1905. № 11. С. 68). Стр. 62–63. — Ср. со стр. 13–18 № 5 наст. тома. Стр. 64–66. — Возможно, что молчание Бальмонта отчасти объясняется возникшим у него к этому времени «озлоблением» против Брюсова и «Весов» (см.: Валерий Брюсов. М., 1976. (Литературное наследство. Т. 85). С. 688, 690). Стр. 66–67. — Исходя из последующей переписки (см. № 10 наст. тома), можно предположить, что Брюсов рекомендовал Гумилева И. И. Щукину и Р. Гилю. Р. Д. Тименчик и Р. Л. Щербаков высказывают предположение, что Брюсов также предложил Гумилеву адреса представителей «Аббатства» (см.: ЛН. С. 419, а также комментарий к № 5 наст. тома), которых он в это же время упоминал в письме к проживающему тогда в Париже А. Белому: «Не верьте <...> что Париж — город старомодный. Он старомоден в целом, но в нем есть круги, есть люди, которые впереди всей современности. Их надо найти. Таково, например, общество «Abbaye» и его поэты: Arcos, Duhamel и др. Хотите, пришлю адреса» (Переписка <В. Брюсова> с Андреем Белым (1902–1912) / Вст. статья и публ. С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова // Валерий Брюсов. М., 1976. (Литературное наследство. Т. 85). С. 402). В этом письме, написанном осенью 1906 г., Брюсов рекомендует А. Белому и Гумилева: «Если Вам можно, познакомьтесь; <...> кажется, талантлив, и во всяком случае молод». Стр. 68–70. — О рекомендательном письме к З. Н. Гиппиус и визите к Мережковским см. № 10 наст. тома. Стр. 70–71. — Ни Вяч. И. Иванова, ни М. А. Волошина в это время в Париже не было, и личное знакомство Гумилева с обоими поэтами произошло только после возвращения из-за границы, уже в Петербурге: с Ивановым в ноябре 1908 года, а с Волошиным — в феврале 1909-го. Отмеченный во многих жизнеописаниях Гумилева факт общения его с Волошиным во время «первого Парижа» следует, вероятно, рассматривать как «мемориальный фантом» (см.: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества. 1877–1916. СПб., 2002. С. 217). Стр. 71–73. — К. Д. Бальмонт в это время, действительно, жил в Париже — в квартире, которую ему передал покинувший Францию в июне 1906 г. М. А. Волошин (см.: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина... С. 159), и, по сведеньям П. Н. Лукницкого, это парижское «поэтическое свидание» Гумилева как раз состоялось у художницы Е. С. Кругликовой в первые месяцы 1908 г., продемонстрировав лишний раз истину о том, что человек предполагает, а Бог располагает (см.: Труды и дни. С. 179). Впрочем, в творческой судьбе юного поэта эта встреча не сыграла сколь-нибудь значительной роли (см. комментарий к № 10 в т. VII наст. изд.). Стр. 74–79. — Из трех упомянутых Гумилевым тем «дуэльная» тематика была сразу «забракована» Брюсовым в ответном письме (см. № 1 раздела «Письма к Н. С. Гумилеву» наст. тома). «Культура любви» была, по-видимому, написана (или, по крайней мере, написана вчерне — см. № 8 наст. тома), однако текст ее не сохранился. Что же касается «Костюма будущего», то этот замысел Гумилева соответствовал направлению тогдашнего «эстетизма» (см.: Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М., 2004. С. 321). Однако замысел «Костюма будущего» остался неосуществленным. Стр. 80–82. — О встрече Гумилева с французским поэтом-парнасцем Леоном Дьерксом (Dierx, 1838–1912) см. № 8 наст. тома. Стр. 82–83. — М. Ф. Ликиардопуло — секретарь редакции «Весов» (см. комментарий к № 46 наст. тома). По всей вероятности, Гумилев обратился к нему с просьбой о высылке гонорара за «летние» стихи (см. комментарий к № 1 наст. тома). Стр. 89–109. — № 52 в т. I наст. изд., автограф 1. Стр. 110–162. — № 53 в т. I наст. изд., автограф 1. Стр. 163–188. — № 47 в т. I наст. изд., автограф. В четвертой строфе Брюсов отметил как неудачные первые два стиха (стр. 179–180). Гумилев переделал эту строфу при публикации в журнале «Перевал» (1907. № 11). Уже после выхода в свет первого тома наст. изд. Н. А. Богомолов указал на несомненную связь этого ст-ния с «Тайной доктриной» Е. П. Блаватской (Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 124. См. также комментарий к № 3 в т. VI наст. изд. Стр. 189–213. — № 51 в т. I наст. изд., автограф 2. Брюсов отметил как неудачные рифмы первой строфы «перестаньте» и «Данте» (стр. 190–192), однако Гумилев, обычно учитывающий его критику, на этот раз сохранил первоначальный текст.

7

При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.

Graham 1983, Неизд 1986 (публ. М. Баскера и Ш. Грэм), Полушин (без ст-ния), ЛН.

Автограф — РГБ. Ф. 386. К. 84. Ед. хр. 20.

Дат.: 29 октября / 11 ноября 1906 г. — авторская датировка.

Письмо вложено в конверт, адресованный: «Russie. Москва. Театральная пл., д. Метрополь. Редакция журнала «Весы». Его Высокородию Валерию Яковлевичу Брюсову». Штемпель почтового отделения Парижа — Paris 28. R. de Pontoise 11.11.06. Штемпель московской экспедиции городской почты — 10.11.06.

Стр. 4–6. — Вопрос Брюсова «о влиянии Парижа на внутренний мир» молодого поэта неожиданно перекликается с главным мотивом будущей рецензии Анненского на РЦ 1908 (см. № 57 наст. тома и комментарий к нему). Любопытно, что двумя неделями позже свое мнение о подобном «влиянии» Брюсову высказывал в письме и Андрей Белый: «Мне ужасно спокойно и тихо в Париже. Париж-Вавилон мелькает передо мной иногда и как панорама только. Вообще же Париж прост, здоров и вовсе не соблазнителен, но хорош и располагает к тишине» (Переписка [В. Брюсова] с Андреем Белым (1902–1912) / Вст. статья и публ. С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова // Валерий Брюсов. М., 1976. (Литературное наследство. Т. 85). С. 402). Стр. 6–12. — Гумилевское упоминание о «парижских мелочах» как о панацее от излишнего «оккультного энтузиазма» весьма знаменательно в плане изучения духовных исканий юного поэта в важнейший для него период творческого самоопределения. Оккультные мотивы играют важную роль в юношеском «неоромантизме» Гумилева, во многом определяя его позицию «ученика символистов». Ср. известную дневниковую запись Брюсова от 15 мая 1907 г.: «Приезжал в Москву Н. Гумилев. <...> Сидел у меня в «Скорпионе», потом я был у него в какой-то скверной гостинице <...> Говорили о поэзии и оккультизме. Сведений у него мало. Видимо, он находится в своем декадентском периоде. Напомнил мне меня 1895 г.» (Брюсов В. Я. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. М., 2002. С. 157). Брюсовское упоминание о «неосведомленности» Гумилева в оккультных науках здесь следует скорректировать: разумеется, на фоне огромной эрудиции Брюсова в этой области (см., напр.: Богомолов Н. А. Спиритизм Валерия Брюсова. Материалы и наблюдения // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 1999. С. 279–310) «ученик» мог казаться «профаном». Однако о значительной «начитанности» юного поэта в этой сфере ярче всего свидетельствуют его стихотворения «первого парижского периода» (см.: Баскер М. Ранний Гумилев: путь к акмеизму. СПб., 2000. Гл. 1; Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм // Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм... С. 121–126), большинство из которых вошло в переписку с Брюсовым, а также — и, как кажется, прежде всего, — его «парижская» художественная проза (№№ 1–3 в т. VI наст. изд.; см. пространные комментарии к ним в т. VI наст. изд.). Но конечно, как справедливо констатирует Н. А. Богомолов: «...современный Гумилеву оккультизм <делился> на громадное число школ и частных «наук», среди которых были как вполне традиционные, типа магии (как белой, так и черной), алхимии, истории тайных обществ и пр., так и достаточно новые, как вегетерианство <...> гомеопатия, йога и т. д. Вряд ли можно полагать, что многие современники, в том числе и Гумилев, владели системой оккультных знаний во всем его объеме, если такая система вообще существовала» (Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм... С. 114). С другой стороны, элемент ироничного скептицизма, который намечается в данном письме («оригинально задуманный галстук или удачно написанное стихотворение может дать душе тот же трепет...»), уже допускает двоякую трактовку: и как осторожное, глубоко серьезное утаивание потаенного, того, что требует принципиальной скрытости (см. ниже); и как предвосхищение достаточно скорого разочарования в «тайной доктрине» (ср.: «о котором так некрасноречиво трактует...»). Стр. 9–10. — Как отметил Н. А. Богомолов, в этих строках присутствуют прямые «оккультные» реминисценции: «...Автоирония становится не очень понятной, если не учесть один из пассажей «Эзотерических бесед» Папюса: «...каким путем должен человек развивать в себе те чудесные способности, которыми желал бы обладать каждый? Прежде всего — это Магия! Человеческое существо всегда старается чем-либо отличиться от себе подобных. Один надевает красивый галстук и воротнички удивительной белизны, если это в его силах; другой — заставляет о себе говорить выдающимися поступками или каким-нибудь другим способом; третий, наконец, старается достигнуть обладания магической силой, и эта мечта действовать на невидимое соблазняет очень многих». Иронизируя над оккультными опытами, Гумилев в то же время в своей биографии пытается соединить все три названных Папюсом пути к отличию от других, прибавляя сюда еще и поэзию, о которой эзотерик не говорит ничего» (Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм... С. 125–126). Стр. 11. — В связи с упоминанием о «вызывании мертвецов» уместно привести воспоминания О. Л. Делла-Вос-Кардовской, относящиеся ко времени возвращения Гумилева из Парижа в 1908 г.: «Помню, как он однажды очень серьезно рассказывал о своей попытке вместе с несколькими сорбоннскими студентами увидеть дьявола. Для этого нужно было пройти через ряд испытаний — читать каббалистические книги, ничего не есть в продолжение нескольких дней, а затем в назначенный срок выпить какой-то напиток. После этого должен был появиться дьявол, с которым можно было вступить в беседу. Все товарищи очень быстро бросили эту затею. Лишь один Н. С. проделал все до конца и действительно видел в полутемной комнате какую-то смутную фигуру» (Жизнь Николая Гумилева. С. 31–32. Ср. также № 2 в т. VI наст. изд., стр. 1–7). Как отметил М. Баскер, «классическим» объектом некромантических стараний оккультистов являлась царица Клеопатра (Баскер М. Ранний Гумилев: путь к акмеизму. СПб., 2000. С. 20). Стр. 12. — Элифас Леви (Levi; настоящее имя Альфонс Луи Костан (Constant, 1810–1875)) — расстриженный католический священник, оккультист и писатель, популяризатор оккультизма, центральная фигура т. н. французского «оккультного возрождения» XIX в. Его главные труды: Histoire de la Magie, avec une exposition claire et précise de ses procédés, de ses rites et de ses mystères. Paris, 1860; Dogme et rituel de la Haute Magie. Paris, 1861. О его широком влиянии как на оккультное движение XIX века, так и на творчество многих западноевропейских писателей, см.: Carlson Maria. Fashionable Occultism. Spiritualism, Theosophy, Free masonry, and Hermeticism in Fin-de-Siecle Russia // The Occult in Russian and Soviet Culture. Ithaca and London. 1997. P. 150–151. Подробный разбор некоторых точек соприкосновения с работами Леви в творчестве Гумилева см. в комментариях к № 4 в т. V наст. изд. и главах 1 и 4 упомянутой выше монографии М. Баскера «Ранний Гумилев: путь к акмеизму». Гумилев был лично знаком с учеником Э. Леви Папюсом (см. комментарий к № 3 в т. VI наст. изд.). Можно даже предполагать, что непосредственно связанное с Леви и его последователями представление о французской столице как о центре оккультных наук в значительной степени предопределило выбор Гумилевым его «места учебы» (см.: Богомолов Н. А. Гумилев и оккультизм... С. 116). Стр. 14. — «В неподписанной заметке «Весы» сообщали: «При Парижском осеннем салоне, в Grand Palais, С. П. Дягилевым устраивается особый отдел — выставка русского искусства, где, по мере возможности, будут представлены все течения и школы, начиная со времен императрицы Екатерины II и кончая нашими днями» (1906. № 7. С. 80). О выставке, открывшейся 6 октября 1906 г., довольно резко отозвался в двух первых номерах гумилевского журнала «Сириус» М. В. Фармаковский. В заключение своего обзора он утверждал, что «русская выставка в Париже никого не удовлетворила: ни иностранцев, которые не знают русской живописи и получили франко-итальянско-назарейско-петергофский букет с несколькими чуждыми и непонятными растениями, ни русских художников и любителей русского искусства, живущих в Париже, которые увидели всю нелепую претенциозность господ устроителей» (Сириус. 1907. № 2. С. 10). Оценка эта не отличалась объективностью (см. заметку «Парижские газеты о русской выставке»: Золотое руно. 1906. № 11–12. С. 133–134)» (ЛН. С. 422). Стр. 17–18. — Как отмечают Р. Д. Тименчик и Р. Л. Щербаков, Федор Сологуб на самом деле откликался «чрезвычайно редко на события в мире изобразительных искусств, причем его выступления, как правило, были весьма далеки от мистицизма» (ЛН. С. 422). Стр. 18–19. — Профессиональный художник и художественный критик М. А. Волошин помещал в это время в модернистской периодике регулярные отчеты о выставках, салонах и вернисажах (см., напр., его статьи: Первая выставка Интернационального общества акварелистов // Золотое руно. 1906. № 3. С. 95–98; Весенние салоны 1906 г. // Двадцатый век. 5 (18) июня 1906. № 67; Письмо из Парижа. Национальный салон 1906 г. // Весы. 1906. № 9. С. 37–42). Стр. 19–21. — По сообщению Р. Д. Тименчика и Р. Л. Щербакова: «М. А. Врубель на выставке был представлен 29 работами — портретами Н. И. Забелы-Врубель и В. Я. Брюсова, триптихом «Воскресение» («Ангел смерти»), эскизом «Поверженному Демону» и другими; А. Н. Бенуа — 23 картинами; Н. П. Феофилактов в списке экспонентов не значится» (ЛН. С. 422). Стр. 26–29. — Возможно, что в этом определении слышится отзвук впечатлений от стихов Деникера («при красивой простоте стиля много красивых и интересных сопоставлений и образов и полное отсутствие тех картонажных эффектов, от которых так страдает новая русская поэзия») или разговоров с ним по поводу новой группировки «Аббатства» (см. № 5 наст. тома и комментарий к нему). Статья Гумилева на такую тему неизвестна. Стр. 31. — Упоминание о неких «уже намеченных» «статьях об искусстве» есть образец «благих намерений» брюсовского «ученика». На самом деле гумилевские статьи об искусстве явились только через год — см. №№ 2–4 в т. VII наст. изд. и комментарии к ним, а также №№ 25, 26, 37, 40 наст. тома. Стр. 32–33. — Естественно предположить, что здесь подразумевается ранняя несохранившаяся драма Гумилева «Шут короля Батиньоля» (см. вступительную статью к разделу «Комментарии» в т. V наст. изд.); однако не исключено, что этот замысел возник чуть позже, в связи с визитом к Л. Дьерксу (см. № 8 наст. тома и комментарий к нему). Стр. 41–60. — № 54 в т. I наст. изд., автограф 1 (см. варианты к № 54 в т. I наст. изд.; пометы Брюсова на рукописи см. в комментариях к этому же ст-нию). Стр. 61–84. — № 55 в т. I наст. изд.