Леночка, еще раз прошу тебя: все вырезки из газет, какие я вам посылаю, наклеивать в альбом. Я уже писал, что ты можешь брать в моем шкафу все книги, какие тебе нужны. Не давай их только Мане Соловьевой, она — грязнуля и неряха, каких свет не видел.

Мамочка, пожалуйста, лечи свой ревматизм.

Желаю вам, дорогие мои, здоровья. Целую вас и нежно люблю.

Ваш сын и брат Сергей.

Р. S. Я не понимаю одного: если Нина уехала в июне в Горький и работает на автозаводе, то почему бы оттуда нельзя было писать на фронт. Не понимаю и не желаю понимать.

С. Р.

— Ты меня не понял, Анисимов, уверяю тебя, не понял. Я никогда не отделялся от комсомольской организации. Да, в конце концов, что такое комсомол? Идущая в походной колонне стрелковая рота? Дескать, вышел из строя и обязательно отстал! Комсомол — это великое братство юношей и девушек, объединенных коммунистической идеей! Так я думаю.

Романцов схватил со столика спичечный коробок и начал подбрасывать его на ладони.

— И если в моей душе есть эта благородная идея коммунизма, я всегда останусь комсомольцем! Даже на необитаемом острове! Или на Северном полюсе!

Анисимов аккуратно вытер тряпкой бритву, подышал на отливающее голубизной лезвие и снова плотно вытер.

— Объясни-ка, юноша с коммунистической идеей в душе, почему в газете было написано, что ты один выстрелом в мину уничтожил немецкого снайпера? А куда девался Курослепов?

— Я не писал в газету.

— Ты беседовал с корреспондентом.

— Клянусь, я говорил правду! — крикнул Романцов. — Они перепутали. Я напишу опровержение. Но ведь заметь, — Курослепов не обижен. Он говорил всем бойцам, что мысль о мине принадлежит мне.

— А все же нехорошо получилось, — укоризненно сказал Анисимов. Он положил бритву в чемодан. Свежевыбритые щеки его лоснились.

— Меня, Сережа, интересует не мысль о мине, а твоя совесть. Есть такая зыбкая, не поддающаяся математическому измерению, вещь, как совесть. — Он подумал и добавил; — Хотя какая же это вещь?.. Это что-то иное! И я хочу, чтобы у тебя, Сережа, совесть была кристальной чистоты. Пошли на собрание, — сказал он другим, более деловым тоном и встал.

Они отправились в полковой клуб. Клуб был устроен в узкой и длинной землянке, врытой в склон холма. Стены и потолок были обиты сосновыми досками. Две тусклых электрических лампочхи горели над помостом. На помосте стоял стол, накрытый кумачом. Портрет Сталина был окаймлен хвоей. Налево от дверей в стене было прорублено широкое окно.

Романцов взглянул в окно я увидел гранитные форты Кронштадта; золотой купол Андреевского собора и море. Море было не серое, как обычно, а густосинее. Далеко на берег выбрасывались белопенные волны и с глухим шумом тянули в море песок и гальку.

— Смирно! — раздалась команда. Комсомольцы встали. Вошедший полковник поздоровался и твердыми, быстрыми шагами прошел на сцену.

Собрание началось, как начинаются все собрания: выбрали президиум, утвердили повестку дня и регламент.

Романцову было скучно. Он не любил собраний. Он лениво слушал доклад Анисимова: «…Процент потребителей в комсомольской организации первого батальона вырос с сорока до пятидесяти двух. Таким образом…» — и глядел на море. Оно дышало на него такой свежестью, оно было так просторно и прекрасно, что Романцову захотелось плакать.

«.. Мы видим на примере третьего батальона, что отсутствие оперативного руководства приводит к снижению процента комсомольцев-истребителей», — монотонно читал Анисимов.

Романцов знал, что сам Анисимов не убил ни одного немца. Раньше он относился к этому безразлично. Сейчас же он почувствовал глухое раздражение.

Полковник сидел в центре, положив на кумачевую скатерть тяжелые руки. Романцов заметил, что он не откидывается на спинку стула. Худое, с резко выдающимися скулами, крепко очерченными губами и твердым подбородком, лицо полковника было усталым. Если бы не седина, ему можно было бы дать 30–35 лет. Романцов подумал, Что нужно было всю жизнь тренировать себя, работать, чтобы победить возраст.

На передней скамейке сидел сын полковника — разведчик, награжденный орденом Красного Знамени. Полковник был уже старик…

Романцов вспомнил рассказы бойцов О комдиве: и то, что он начал военную службу солдатом, и был ранен под Царицыном, и командовал эскадроном, и зарубил польского генерала. На приготовительном курсе в Академии имени Фрунзе он сидел два года. Для Романцова это обстоятельство было особенно ценным. У бывшего солдата была сильная воля. «Курослепов чем-то похож на полковника», — неожиданно подумал Романцов, хотя внешнего сходства между ефрейтором и командиром Дивизии не было.

«Это люди одной судьбы», — сказал он себе.

Он наклонил голову. Радостное волнение охватило его. Это было гордое сознание его кровного братства с такими людьми, как полковник Медынский и ефрейтор Курослепов. Затем он снова взглянул на море, и все его чувства и мысли слились в чувство ликующей радости жизни.

Анисимов продолжал монотонно и скучно читать доклад. Досадливо сморщившись, Романцов прошептал: «Какой балбес! Химически чистый бамбук!» И он решил выступить в прениях.

— Товарищи, я недоволен докладом товарища Анисимова. Недоволен, ибо подсчитывать проценты не дело комсомольцев. Пусть этим занимаются писари. Надо говорить сейчас, именно сейчас, когда немцы вышли к Волге, о другом. И помнить, что комсомол создан для другого, а не для процентов. В чем же заключается это другое? Долгие годы мы были мирными людьми. Товарищ Сталин в письме агитатору Иванову предупредил нас о том, что война приближается, что надо держать советский народ, в состоянии мобилизационной готовности. Выполнили мы это указание товарища Сталина? О, бесспорно, мы устроили сотни заседаний и конференций, мы прочитали сотни докладов. Но мы не создали военного поколения! В этом наша вина! И моя! И всех нас…

Полковник вынул из кармана портсигар, но почему-то не закурил. Он отлично знал снайпера Романцова, вручил ему в этом году два ордена.

Он взглянул на Романцова. Узкоплечий юноша стоял на трибуне. Он был легкий, но крепкий, полный внутреннего напряжения. Твердый профиль, раздувающиеся ноздри, звонкий, прерывающийся от волнения голос, — все в нем говорило о молодости. И хотя многое в рассуждениях Романцова показалось полковнику наивным и даже неправильным, он примирился с этим, увлеченный искренностью и живым умом своего сержанта.

— …Возьмем, к примеру, такой случай, — продолжал Романцов. — К нам во взвод приходит новый боец. Комсомолец? Да, комсомолец. А в чем же проявляется его комсомольская натура? Он умеет первым выстрелом поразить на триста метров движущуюся мишень? Нет! Он умеет бросить на пятьдесят метров гранату? Тоже нет. А пробежать восемь километров с полной выкладкой? А спокойно прожить неделю без табака и никому не жаловаться, что нет, табака? Нет, нет и нет! Он даже не думал об этом, он аккуратно платил членские взносы…

— Я не предлагаю на собраниях учиться метко стрелять. Для этого есть командиры взводов и отделений. Я думаю, что надо говорить о воспитании в комсомольцах суворовского характера. Это будет полезнее! Надо начинать с мелочей… Мы живем с вами в суровое, но прекрасное и неповторимое время. Я говорю так, хотя знаю: немцы стоят на Волге и на Кавказе, а Ленинград уже год в кольце блокады. Но пусть эти неудачи не опечалят, а ожесточат наши молодые сердца. Будем учиться мужеству у того неизвестного ленинградского ополченца, который нацарапал на срезе сосны в Таментонском лесу, где сейчас наше боевое охранение: «Здесь остановили немцев воины Ленинградского ополчения. Умрем, но отсюда не уйдем! Ленинград был, будет и навсегда останется русским! 16 сентября 1941 года».

После собрания Романцов зашел к своему приятелю технику-интенданту 2-го ранга Сухареву. У Романцова в дивизии было много приятелей. Он обладал каким-то особым умением дружить с людьми. Только Подопригора относился подозрительно к этому свойству Романцова. Однажды он при Курослепове сказал бойцам: