«О чём это он? – думал Калинцев с удивлением и жалостью. – Не в себе сегодня старик, таким я его ещё никогда не видел. И выглядит он просто ужасно, как-то одряхлел вдруг, согнулся».

Потапыч болезненно скривился, помассировал правый бок и продолжил:

– А я к тебе давно присматриваюсь. Да… присматриваюсь. Ты думаешь, мне деньги нужны? Я людям унитазы ставлю, не потому, что денег хапнуть охота, а потому что с людьми живыми поговорить хочется, ну, а дадут денег – беру. Дают – бери. И с тобой я беседую и общаюсь потому, как интересно мне с тобой. Наши дворовые, коренные жильцы дома распылились, разменялись, съехали, хаты продали, а новые жильцы, разбогатевшие выскочки, нос воротят, кипит твоё молоко на плите. Я же один душой, Володя, мне много не нужно, пойми. Я тебе как-нибудь всё расскажу, должны мы с тобой поговорить по душам… ты меня изначала не отторг, с уважением ко мне отнёсся – это дорогого стоит во все времена. Вижу я, не гнилой ты мужик, семейный, лямку тянешь тяжкую, не шалаешься с синюками нашими. Сейчас сосед с соседом здороваться перестал…

Тут он будто пришёл в себя, вздёрнулся, посмотрел на Калинцева абсолютно трезвым взглядом.

– Заговорился я, зарапортовался, старый. Я унитаз мадамочке уже поставил, сейчас бачок буду устанавливать, забегу только домой мне ключ на тринадцать нужен. Ну, и бабёнка, скажу я тебе, кипит твоё молоко на плите. Поваром в кафе работает, коньячком французским, маслинами с лимоном угощает, холодцом. Вдовая пенсионерка, но ещё, знаешь, кхе-кхе, не «консерва» в парике.

Калинцев рассмеялся.

– Вот так в жизни обычно и случаются встречи, ведущие к «золотой осени». Запал на вдовушку, Потапыч, колись? Коньячок, закусочка, мужик ты ещё видный и крепкий…

–Это дело отпадает, беженец, – устало отмахнулся Потапыч, не дав ему договорить, – «женилка» моя уже давно находится в состоянии абсолютного покоя. У меня сосед был Моисей Абрамович, фамилию называть не буду, догадайся сам какой он весёлой нации. Ну, ты понимаешь, народ этот, известно, остроумный. Ему уже лет под девяносто было, за собой следить перестал, склероз, слюнка на губах и всё тому причитающееся. Как-то выходит из парадной, а у него ширинка на брюках нараспах – заходите, воры. Ну, я ему на ухо: «Моисей Абрамович, у тебя «магазин» открыт». А он мне: «В доме покойника, Мишенька, все двеги должны быть откгыты настежь!» То и у меня. Но, слава Богу, склерозу пока нет.

Калинцев от души расхохотался. Потапыч залез в карман, вытащил шоколадный батончик, протянул, буркнув: «Возьми внуку», и быстро пошёл к парадной. Калинцев проводил его удивлённым взглядом.

– – —

Тёща открыла дверь сразу после его звонка, и он, раздеваясь, спросил про Люду.

–Ушла на работу, – ответила тёща, отводя глаза в сторону. – Лютовала – только держись. Слова не давала вставить, до слёз меня довела, даже Алёшка сказал ей, что она злая, как Баба Яга.

Что-то неприятное кольнуло сердце Калинцева: какая-то гаденькая, не проклюнувшаяся мысль. Ещё не понятая, но по скрытому смыслу своему уже преступная и неприемлемая его сердцу.

– Работница. На работу, как на праздник, – сказал он с брезгливым и раздражённым видом.

– Да вот же. Пойдём я тебя покормлю. Ты же ушёл не емши, – тёща явно стушевалась от слов и тона, каким они были им произнесены. Опять отводя глаза в сторону, она тихо добавила: «Вымой руки, Володечка».

Он заметил это изменение в ней и пристально посмотрел ей в лицо.

– Мама, что-то случилось? Вы ничего от меня не скрываете?

– Нет, нет же, что ты, Володечка. Господь с тобой, что ж мне скрывать от тебя? – суетливо поспешила ответить Анна Никифоровна.

Он протянул ей пакет, отмечая в её голосе неуверенность и недосказанность.

– Спрячьте, мама, до Нового Года. Здесь подарки. А где Алёшка, Настя?

– Они ёлку наряжали долго, а час назад в цирк отправились. Втроём… с другом Настиным. Он на улице стоял, я его в окно видела. Симпатичный, не чёрный вовсе, среди армян у нас в Сухуми такие были. Гамлета помнишь, шеф-повара нашего санатория? – проговорила тёща, проходя в кухню.

– И Гамлета помню и Офелию, и Лаэрта – раздражённо сказал Калинцев.

– Её не Офелией звали, ты путаешь, – Мариэттой. Володя, ты руки сходи, вымой с марганцовкой.

– Точно Мариэттой, но Офелия ей личила бы больше, – кивнул головой Калинцев и покорно пошёл в ванную. В голове у него теперь не было ничего кроме мыслей о Людмиле. И он знал, что так теперь будет долго, пока этот нервный пузырь не лопнет и всё не разъяснится и определится.

Сидя в кухне, он поглаживал Линду, устроившуюся на соседнем табурете, и тоскливо смотрел в окно. Тёща что-то говорила, гремела сковородками, ставила тарелки на стол, губы её всё время шевелились, выражение лица было страдальческим. Без аппетита проглотив еду, он пошёл в свою комнату, не зажигая свет, лёг на застеленную кровать лицом к стене, закрыл глаза.

Неожиданно он судорожно всхлипнул и через мгновенье из его глаз потекли слезы. Плакал тихо и долго, а потом заснул так же на боку, свернувшись калачом. Заснул крепко, организм его сам решил за него проблему подступившего близко к больной душе стресса. Линда, которая успела заскочить к нему в комнату, лежала у него в ногах, и иногда повизгивала во сне. Ей, наверное, снились собачьи сны из её прежней вольной жизни в доме, где всегда можно было выскочить в сад и порезвиться на воле.

Разлепить слипшиеся глаза Максиму не удавалось. Когда же, наконец, он открыл их, то долго ещё лежал неподвижно, глядя через полуприкрытые веки остановившимся взглядом в потолок на пятирожковую люстру, в которой тускло горела одна запылённая лампочка.

«Ночь? Утро? День?» – скосил он глаза к окну. За ним мутно серел декабрьский рассвет. Движение глаз доставило ему боль, они, как заржавелые болты в таких же ржавых гайках, слушались плохо. Чувствовал он себя больным и разбитым, знал, что заснуть уже не сможет, но и встать не было сил.

«Утро, утро, утро, утро… ещё одно, а за ним долгий, долгий день», – с болезненным стуком, как биллиардные шары, болезненно сшибались в голове тяжёлые слова. И неожиданно, страшная, обжигающая своей разрушительностью мысль, ввергая его в прострацию, упала на него бетонной плитой, расплющив тело, сразу ставшее холодным и безвольным. Тело медленно вытекало из-под плиты во все стороны аморфной слизистой массой. Плита давила, как пресс, выдавливая его сущность. Он всё это отчётливо ощущал и видел, а растёкшийся мозг продолжал метрономом отстукивать: «Утро, утро, утро, утро».

Этой бетонной плитой, обрушившейся на него, была страшная в своей беспощадности и неумолимости мысль о том, что новый день, несёт с собой всегдашние страдания и весь он будет посвящён невыносимо тяжёлым поискам спасительного «лекарства».

Но эта встряска длилась недолго. Его вытекшая сущность, как ртуть, медленно стала собираться в прежнюю единую массу, плита поднялась в воздух и исчезла. Он услышал аритмичный громкий стук своего сердца, ощутил пульсирующую боль в правом боку, ожившая память подсказала: никуда не нужно идти, «лекарства» полно, есть сигареты, еда, чай и деньги имеются.

Веки его дрогнули. Он расслабленно вытянулся и закрыл глаза. Побежали в голове, как кинокадры в перемотке, фрагменты вчерашней ночи: холод, тесная щель между гаражами, дикая ломка, примёрзшая к земле труба, кавказец, его вскрик: «Вай, мама», деньги – рубли и доллары.

Когда плёнка прокрутилась до того момента, где он прячет деньги в продухе, голова заработала живее и это воспоминание родило новый страх. Он нарастал лавинообразно, становясь зудящим и липким.

Навязчивая сверлящая мысль о том, что кто-то может найти его деньги, действовала на него угнетающе. Робко высовывающий «нос» утешительный довод, что вряд ли кому-то придёт в голову заглядывать в вентиляционное отверстие дома зимой в такой холод, вяло пытался бороться с многозначительно пожимающей плечами мыслью-разрушительницей «всяко в жизни бывает». У этого шаткого довода шансов на победу не было, а страх усиливался и усиливался, парализуя волю.