«Это нервный стресс. Ей нужно выговориться, может тогда она успокоится, держи себя в руках, молчи, не заводи её, брат, она цепляется к твоим словам, – прикуривая дрожащей рукой сигарету, решил Калинцев, и тут же с досадой отмёл эту мысль, – ещё хуже будет. Она сейчас на пределе и истолкует моё молчание, как уловку и лавирование».
Людмила села напротив него, сказала глухо и устало:
– А знаешь Калинцев, что происходит с человеком, когда к нему приходит страшная догадка, что в этом мире ничего не имеет значения? Твой Бог…
– Да почему же он мой? – вскинулся, не выдержав, Калинцев. – Миллионы верующих, у которых нет яхт, слуг, джипов и особняков, по-твоему, неполноценные, неразвитые создания, а владельцы фабрик, заводов, яхт и магазинов сплошь правильные, счастливые и достойные люди? Чего ты заладила? Прекрати звереть и кощунствовать, Людочка. Надо пройти испытание, надо выстоять. Для всех тех, кому нечестным путём сейчас привалило, по большому счёту, тоже послано испытание…
Людмила скверно ухмыльнулась, не дав ему договорить.
– Какая патетика! Какая прекраснодушная философия! Хотела бы я, чтобы мне такое испытание привалило. Не перебивай меня, сейчас начнёшь уводить разговор в другую сторону, ты воду в ступе любишь толочь, лучше бы делом занялся. Ради нормальной жизни и пострадать не вредно, даже полезно. Я, между прочим, тоже Библию читала, там, в Экклезиасте сказано, что прах возвратится в землю, которою он был. И возвратиться дыхание к Богу, который его дал. Спасибо ему! Он жизнь даёт, и жизнь забирает, а как ты всё это время живёшь ему начхать. Но при этом нужно в него верить, любить, не прелюбодействовать, не воровать, не убивать, не обогащаться, ибо не попадёшь в Царствие Божие. Что я вижу? Как раз тот и живёт припеваючи, кто все эти прекрасные постулаты с удовольствием нарушает.
Она с издевательским видом, намеренно фальшивя, пропела: «…и будет жизнь с её насущным хлебом…»
Опустив голову, Калинцев, неожиданно проговорив в себе: «Сердце сокрушённое и смиренное Бог не уничижит».
– Не терзай себя и меня. Нам надо выжить, Людочка. Прошу тебя успокойся, любовь моя… пожалуйста, успокойся, лапонька
Она посмотрела на него внимательным, долгим и пытливым взглядом. С неожиданно подступившей горечью, пронзительно осознавая, как он сильно постарел. Остро отмечая что он стал странно сухощав, по-старчески горбиться, морщины на щеках, лбу и «гусиные лапки» у глаз обозначились ярче, виски совсем побелели, борода с обоих краёв равномерно осеребрилась. Горячая жалость сжала сердце, она быстро опустила голову, сдерживая подступившие слёзы. Но длилась эта смена настроения недолго, отводя глаза в сторону, сказала:
– А на меня, Калинцев, между прочим, ещё мужчины заглядываются, несмотря на мой убогий прикид. Нет, ты не смейся, я правду говорю.
– Да я и не смеюсь. Я сам на тебя с удовольствием заглядываюсь уже больше двадцати лет. Только слепой может не заметить, как ты хороша, лапушка.
– Они мне слова всякие говорят, – будто не слыша его слов, продолжала Людмила. – В рестораны приглашают, любезные такие, кобели питерские сластолюбивые. Миледи, вас подвезти? (она нервно хохотнула). Миледи! В чём эта миледи, спрашивается, пойдёт в ресторан? В стираных джинсах и турецкой кофте?
– Петербургские мужчины ценят красоту и славятся своей галантностью, всё же это не халам-балам, а культурная столица, Северная Пальмира, как-никак, – кисло улыбнулся Калинцев.
– Ты, что меня подкалываешь? – зло вывернулась Людмила на эти слова.
– И не думал. Может, пора успокоится, Людмила и рассказать мне, что с тобой происходит, милая? Что случилось? Я же сердцем чую, что случилось что-то. Тебя будто подменили. Кто обидел мою красавицу? Говори, порву вражину, как Тузик грелку
– Ах, он сердцем чувствует! Раньше получается, сердце твоё не было таким чутким, да? Не улавливало импульсы беды, ничего не видел, да? А знаешь, Калинцев, никчёмный ты человечишка, скажу я тебе! Руки опустил и плывёшь по течению, да и раньше, собственно, плыл по нему, особо не напрягался, чтобы выделиться, стать на более высокую ступень. Ты и в музыке мог достичь более высоких ступеней, чем некоторые твои коллеги по ремеслу, если честно, бесталанные, но не достиг достойных высот из-за полного отсутствия тщеславия, полезного для продвижения по жизни. А мог бы, если бы напрягся. Знаешь, Калинцев, брошу-ка я тебя! Брошу! Так для всех будет лучше: зачем так жить и страдать? Ты найдёшь себе культурную петербурженку, одинокую, ищущую мужского тепла и ласки, с квартирой, она тебе в рот будет заглядывать, стихи будешь ей читать, ты их много знаешь, а я сяду в джип галантного питерского кавалера и пойду в содержанки – Настасьи Филипповны в Петербурге всегда в цене были. Выбью из толстосума денег, обустроюсь, квартиру куплю, чтобы у моей дочери и внука жильё было.
Она как-то жалко улыбнулась, добавив:
– В ранг Настасьи Филипповны я, пожалуй, уже не попадаю по возрасту, не страшно – на всякий товар есть свой покупатель.
– Ну, и планы у тебя. Наполеоновские! Но ничего не выйдет у тебя, жена. Не получится, по одной весомой причине, – возразил ей Калинцев быстро, пытаясь придать голосу шутливый тон, хотя ему совсем было не весело. – Мы с тобой, жено, венчаны. Да прилепится жена к мужу, между прочим, сказано не мною…
Эти его слова произвели неожиданный эффект. Губы Людмилы задрожали, она вскочила со стула, и выкрикнув: «Какая же ты редкостная скотина!» – разрыдалась и выбежала из кухни.
Калинцев погладил собачку, испуганно подрагивающую на его коленях.
– Слышала, Линда? Говорит, что бросит нас нехороших. Не бойся, Линдочка, я тебя не брошу, ты собачка умненькая, мы с тобой будем цирковые номера на улицах устраивать, я шарманку куплю – выживем. Не на шутку разошлась наша хозяйка: наоскорбляла, унизила, наговорила гадостей редкостной скотине по фамилии Калинцев. Экзотической, беспалой скотине, я бы сказал, бедностью клеймённой, ты свидетельница, Линдочка, я с ней не ругался. А загадка этого взрыва непременно разъяснится, но пока я не могу понять, что за термоядерная реакция происходит с Людмилой. Какой-то юморист сказал, что трудней всего пройти тринадцатый уровень в Тетрисе и понять женщину. Неплохо суть изложил. Но, похоже, что в нашу хозяюшку вселился бес, а от бесов надо подальше держаться, остерегаться даже. Когда она придёт в себя, обязана будет, по крайней мере, перед тобой, Линдочка, извиниться.
Он опустил Линду на пол, прошёл к окну, открыл форточку и закурил. Рыдания в комнате прекратились, только иногда слышались всхлипывания. В его голове ярко всплыл фрагмент сегодняшнего сна: молодая Людмила, кормящая грудью дочь, её обожающий умиротворённый взгляд, каким она поедала ангельское личико ребёнка. Он думал сейчас о том, что за все эти годы мытарств, никогда ещё она так себя не вела. Они почти не ссорились, так, по пустякам бывало, но сегодняшний её эмоциональный взрыв был такой страшной силы, что осмыслить его он не мог.
Списывать всё это на нервы было бы самым простым решением. Хорошо зная свою жену, он остро и болезненно чувствовал, что этому взрыву должен был предшествовать какой-то толчок извне, что сработал, какой-то мощный детонатор. Но какой? Обиды на Людмилу за всё, что она наговорила не было, но тоска и тревога взяли сердце в тиски. Осмысливая этой необычный для Людмилы выплеск, он даже во многом внутренне соглашался с ней и от этого ещё острее чувствовал безысходность и беспомощность. С горечью и нежностью он думал о том, что накопленной в эти семь последних «не тучных лет» душевной усталости Людмилы, вполне могло хватить для стресса не одному сердцу, она и прорвалась в каком-то слабом месте её сегодняшним нервным выплеском. Но оскорбления? Никогда раньше она не доходила до оскорблений, никогда у неё не было такой чужой ухмылки, как сегодня, когда она говорила ему про питерских кобелей в иномарках, никогда она не восставала против Бога.
В холодном и чужом городе они выжили потому, что любили и берегли друг друга. У них не оставалось времени заглядывать в далёкое будущее, жить приходилось одним днём, делая всё, чтобы этот день был тёплым и сытым. А годы, в самом деле, были не тучными и проносились безотрадной чередой без улучшения ситуации, без просвета на горизонте жизни, без надежды. Скончался в Питере тесть, болел внук, сгибал гнёт неустроенности, безысходности, беспросветности, он переменил несколько работы, в душе не было покоя, в ней тлело притупленное не проходящее ожидание беды.
