Когда вечером Глебка, притихший усталостью долгого летнего дня, начал за ужином рассказывать про своё путешествие на левый берег, про «заколюченных», мама заплакала.

– Отец твой там сидит… Который уже год.

Ничего в жизни Глебки после этого вроде бы и не изменилось.

Успокоил в тот вечер маму, обещал не обижаться на неё из-за молчания, что никогда так подробно не говорила ему про отца.

Стал только почему-то просыпаться Глебка по ночам, вставал у окна, смотрел в темноту. Вздрогнул как-то, упал на кровать, забился под одеяло после того, как беззвучно и совсем неожиданно заполыхали над направлением левого берега далёкие огни, заметались там лучи прожекторов, проявились над ними тихие пятна белых ракет…

По весне возвратился отец.

Улыбнулся ему с улицы, из-за дворовой калитки, стальными зубами, сбросил с плеча на землю тощий вещмешок, негромко спросил, где мама.

В первый же день отгородил в их деревянном флигеле дальний угол, передвинул туда большую родительскую кровать, а мама, смеясь, занавесила угол от потолка до пола старенькой цветной простынкой.

Шептались они там по ночам.

Глебка не всё слышал сквозь усталую мальчишескую дрёму, только однажды разбудил его громкий и нетрезвый отцовский голос:

– …Не пойду я туда больше! Не пойду! Пусть хоть к стенке меня менты ставят, прям здесь, во дворе, но никогда…

Любил ли он отца?

Того, молодого, весёлого, Глебка помнил, мечтал, что когда-нибудь поплывут они с ним далеко на лодке, с палаткой и с настоящим котелком, с таким, как в кино, как у геологов, висящим над вечерним костром на блестящей, звонкой цепочке…

Этот же, хмурый, с тяжёлым взглядом, казалось, не обращает на своего сына никакого внимания. Появлялись по вечерам у них в низеньком флигеле какие-то люди, мама доставала тогда из погреба квашеную капусту и солёные огурцы, звенели стаканы, метались на сквозняке, если пропадало электричество, огоньки низеньких свечек, отец доставал для гостей старенькую колоду карт, обтёртую для аккуратности по углам битым стеклом.

Те тёмные, негромкие люди слушались отца, Глебка чувствовал это, по их словам, по взглядам, а мама ещё говорила, что его отец – вожак…

Большой, с доброй улыбкой милиционер подмигнул.

– Вот так, хозяйка! Сама-то не выпьешь с нами? А чего ж так, неуважительно?..

За столом была теснота с самого утра.

Милиционеры приехали на рассвете, на чёрном грузовике, все в шинелях, с автоматами.

Глебка проснулся от шума в дверях, от внезапного грохота жестяного ведра у порога.

С силой обняв сонного и растерянного отца за плечи, большой милиционер прочно усадил его за стол, наклонился и начал чего-то тихо и рассудительно говорить. Остальные, не снимая одежды, расселись по стульям, одинаково простукав прикладами в пол. Мама погремела у плиты тарелками и стала торопливо собирать Глебку.

– Куда это?

Милицейский начальник посмотрел на маму и строго ткнул пальцем в сторону Глебки.

– В школу, пора ему уже, как бы не опоздал…

– Нет. Никуда никто не пойдёт.

И Глебка никуда не пошёл, и отца не отпустили в тот день шабашить, и мама в лавку за керосином не пошла, куда собиралась ещё с вечера.

Скоро милиционеры заулыбались, поснимали шинели, стали по очереди выходить к неплотно прикрытой дворовой двери покурить. Один, худощавый, спросил у начальника разрешения, достал из нагрудного кармана гимнастёрки маленькую колоду карт и они, вчетвером, быстро уселись за круглый обеденный стол. Мама молча протёрла им клеёнку.

Большой милиционер весь день старался не отходить от отца, всё время оказывался рядом с ним то у прикрытого занавесками окна, то у входной двери. При этом плечистый добряк каждый раз находил возможность, прищурившись, сказать что-нибудь смешное и ласковое в сторону мамы.

– А хозяйство-то, вижу, у вас небогатое, да уж хозяйка больно справная…

Не вставая, отец длинно сплюнул под ноги шутнику.

– Ладно, ладно, ты не серчай, это я для поддержки отношений, не всё же нам, как сычам, друг на друга попусту таращиться…

В ожидании чего-то Глебка успел перечитать все последние библиотечные книги, сделал уроки на завтра, про которые он знал, поиграл немного в солдатиков, подремал на своей кровати под разговоры занятых картёжной игрой милиционеров.

На обед мама, никого не спрашивая, не разговаривая даже с отцом, сварила всем картошки, громко поставила кастрюлю на стол, достала немного капусты, а один из милиционеров, зачем-то осторожно выглянув в окно, принёс из-за дверей тяжёлый рюкзак и начал выкладывать на стол непривычную еду.

– Пацан, ты консервы уважаешь? Вот, есть лещ в томате. Садись, садись, поклюй с нами маленько…

Большой милиционер потребовал у мамы что-нибудь «выпить».

– Я сбегать могу…

– Нет, бегать не надо, суета не для нашего дела. Ты лучше, милая, в припасах своих чего-нибудь поищи, не верю я, чтоб для такого героя… – он, откинувшись назад, белозубо захохотал, подмигнул отцу, – ничего не было припасено, в семейном-то кругу!

Потом милиционеры скучали, хвастались анекдотами.

Отец, как помрачнел острым взглядом ещё с самого прихода ненужных гостей, так и оставался молчаливым и напряженным, курил больше, чем остальные.

К вечеру загудел за окном грузовик.

Начальник громко скомандовал своим милиционерам одеваться и выходить на улицу, на погрузку. В коридоре он, топая последним, с весёлым азартом шлёпнул маму сзади по тугой юбке. Отца же, который кинулся на него, замахнувшись пустым угольным ведром, жёстко и сильно прижал локтем к стене.

– Не дёргайся, приятель, попусту… Лучше жди в гости в следующий раз, готовься.

Поправляя Глебке одеяло ко сну, мама неторопливо объяснила, что милиционеры приезжали по служебной надобности, что там, у них, на левом берегу кто-то опасный сбежал, вот они и ловили преступника, устраивали засады по всему городу.

– А почему к нам пришли?

– Отец-то наш совсем ведь недавно оттуда, вот начальство в тюрьме и решило, что к нему могут сбежавшие люди заглянуть, ну, за советом каким, за помощью…

Длинную и прочную берёзовую доску, которую Глебка целую неделю с упорством обстругивал неудобно-ржавым рубанком в домашнем дровяном сарайчике, планируя сделать из неё модель прекрасного парусника, отец, не спросясь, забрал и распялил на ней шкурку большого незнакомого кролика, которого они с соседом-кочегаром как-то случайно поймали и убили на огородах.

Потом, уже зимой, мама и Глебка угорели.

В конце декабря навалило снега, да и морозы пошли тогда один за другим, длинные, по несколько дней, и значительные по суровым температурам.

Городское радио по утрам часто передавало, что в школу в этот день младшим классам ходить не надо, печка остывала часто, топить её, чтобы флигель не выстывал, приходилось постоянно.

Отец ещё с осени привёз откуда-то пять кубов удивительных берёзовых брёвен, и они с мамой за два дня распилили их все.

Страшно и красиво отец тогда кричал, замахиваясь топором на приготовленные чурбаки, разваливая их на одинаковые, звонкие, части, а Глебка метался у него под руками, собирая полешки и выстраивая из них ровные бело-жёлтые поленницы.

И мама, и Глебка любовались тогда на отца, весёлого, сильного, жилистого своим высоким и ловким телом.

Угорели-то они по маминой оплошности.

Ждала она весь вечер отца, приготовила щи из серой капусты, закутала кастрюлю старым ватным одеялом, между делами подбрасывала дровишки в печку. Потом, когда всё почти прогорело, мама, сберегая тепло, закрыла вьюшку, ненадолго, правда, всего на полчасика, а сама нечаянно задремала…

Глебка очнулся тогда от снега на лице, от холода за воротом рубашки.

Отец, возвратившийся поздно, заполночь, сразу же почувствовал в доме сильный печной угар, и по очереди выбросил их с мамой прямо во двор, в хрусткий пушистый снег.