Глеб видел белёную парусину парадного трапа, трогал холодные поручни, чувствовал под ногами зыбкую непривычность ступенек, прошагал по ним и вступил на палубу своего Первого Корабля…

Проходили дни, удивительные в своей неповторимости.

Они жадно подставляли лица солёным брызгам, подолгу смотрели навстречу каждому новому ветру, счастливо смеялись, одолевая крен просторной палубы и высоту огромных мачт.

Да, в это можно не верить, но счастье было во всём. Глеб ликовал, если удавалось, покраснев от усердия, правильно отбить склянки; был горд, поднимая флаг; бледнел до дрожи и уставал до пота на вахте у тяжёлого штурвала.

Легко учился всему, чему учили. Прекрасно запоминал мелодии морских слов и названий, азартно спорил с товарищами по всем парусным вопросам, доказывал, рылся в учебниках, в книгах.

Равнодушных было немного. Некоторые практиканты бездельничали по недавней школярской привычке, кое-кто всячески отлынивал от работ, просто набивая себе цену среди ровесников. Были и глупые; единицы боялись высоты, один гимназический медалист почти ни с кем не разговаривал, страдал в одиночку, с тоской отказываясь от простой еды. Их было две сотни мальчишек, приблизительно ровесников, которых неожиданно и абсолютно случайно соединил Он, их Корабль.

Знакомились в деле, в работе, в учебе. Ссорились навсегда. Смеялись над тем, что действительно было смешным, уважали старших, ценили умных. Злобных шуток не допускали, розыгрыши же творили ежеминутно. Не дрались. В любую минуту с тобой на огромной высоте мачт мог оказаться вчерашний враг, а страховать мог только друг. Тянуть тяжёлые снасти, мыть светлую деревянную палубу, и чистить картошку «под улыбку» было тоже гораздо легче.

Они все любили ночные парусные вахты. После суматошного дня, новостей и событий было чертовски приятно в тишине растянуться на ещё хранящей солнечное тепло чистой палубе. Разговаривали, чуть дремали, иногда удавалось побренчать на гитаре, кто-то молчал и мечтал, положив руки под голову. Огромные надёжные паруса, невидимые в высоте стволы мачт, склянки, слабый осенний ветерок и чистое звёздное небо, – понемногу замолкали и остальные.

Корабль учил их жить.

Собрав все разные привычки, закавыки характеров и выкрутасы поступков, Он показывал мальчишкам, как надо поступать правильно, как не обидеть друга и не согнуться самому. Твёрдая дисциплина, форма и режим соединили их, заставляя быть взрослыми, оставляя им всё мальчишеское…

Так прошло два месяца. Командиры уже не раз гоняли их подравнивать причёски, уже отмечены были крестиками в блокнотах не одна сотня морских миль и они уже почти перестали удивляться.

Оставалось несколько дней. Осень давила холодными ветрами, постепенно отдавая мальчишек зиме. Строились на верхней палубе по-прежнему в бушлатах и фуражках. Про перчатки даже и не думали, драили палубу насухо, сгоняя хрустящую воду за борт резиновыми лопатками.

Однажды встали на якорь. Их, четверых друзей, послали менять верхние старые паруса. Корабль готовился к важному походу на будущий год, и курсанты помогали Ему стать сильнее.

Мальчишки уселись на рее, на огромной высоте, как воробьи на веточке, подхватив рукой ближнюю снасть, а замерзшие ладошки поочерёдно засовывая в карманы. Внизу у палубной команды ещё что-то было не готово, и они успевали жадно смотреть по сторонам.

Яркое, совсем зимнее солнце.

Голубое небо, редкие мягкие облака, тёмное ровное море вокруг и несколько небольших островков почти рядом. Холода пригубили деревья, листва пожухла, выцвела, на каждом острове было какое-то большинство одинаковых деревьев, и они красили острова в свой цвет. Казалось, что небольшие разноцветные кораблики плывут рядом с нами.

– Вон тот, рыжий, правый, чур, мой! – крикнул кто-то первым.

– Я беру жёлтый, с зелёной фок-мачтой, ну с ёлкой, то есть! – поспешил другой.

– Видите, та тёмная шхуна – моя!

– А мне бы попасть во-он туда…

Глеб запомнил свой Корабль и таким, совсем не великим с большой высоты.

И своих товарищей, уже почти настоящих моряков, по-мальчишески честно делящих необитаемые острова, вытирая при этом свои носы красными негнущимися пальцами…

Правильно устроенная морская жизнь оставляла Глебу время мечтать.

Деньги давали жизненный азарт, Глеб не был жаден.

Мелькали мачты разных кораблей, звёзды над морями и странами, жизнь была вкусна, руки сильны, а глаза – молоды и остры.

Люди, среди которых он начинал свою жизнь, искренне принимали за настоящее счастье отсутствие излишних и вынужденных забот.

Несколько лет подряд ему удавалось не надевать на себя ни тёплых меховых шапок, ни прочных гражданских пальто, не пользоваться разноцветными вязаными перчатками. Ведь если нет никакой необходимости отвлекаться на серьёзные покупки давно позабытых вещей, то зачем же попусту вспоминать об их существовании?!

Глеб был рад своей жизни, устроенной таким уж славным и интересным образом, что каждый раз, когда заканчивалось весёлое и знойное сухопутное лето, его сейнер уходил в жаркий тропический океан, на промысел макрели, а спустя полгода, с окончанием рейса, перед ним вновь оказывались привычные городские улицы, наполненные уже прозрачной солнечной весной.

Так вот и получалось, что время тёплых шапок для него всё никак не наступало.

Прочие житейские решения Глеба были так же просты и жизнерадостны, окружающие люди неизменно радовали его своим вниманием и радушным отношением, тяжёлая морская работа всегда удавалась и приносила неплохие деньги, количество которых позволяло Глебу любить свою молодость так, как это необходимо доброму и красивому юноше двадцати четырёх с небольшим лет.

А в начале каждого октября он начинал тосковать по морю.

Для Глеба не казалось странным фотографирование молний – он понимал людей, которые пытаются так зафиксировать факт своей необычной смерти или, что гораздо приятней и практичней, желают через некоторое время вновь насладиться мгновенной красотой, в полной мере недоступной для простых человеческих чувств именно в момент этого удивительного, волшебного явления.

Первая школьная учительница когда-то очень давно говорила ему, ласково трогая за худенькие плечи: «Пиши крупно и разборчиво – тогда сможешь вовремя заметить свои ошибки, да и другие станут понимать тебя лучше».

Для того чтобы не терять, не забывать ничего дорогого – ни вздоха, ни слова, ни блеска когда-то увиденных таинственных океанских рыб, ни тёплого запаха утреннего женского тела, он приобрел привычку иногда ненадолго останавливать свою жизнь, пытаясь записывать молнии сверкнувших перед ним образов, фраз или необычных звуков.

Он создавал слова и строки размашисто, упрямо и крупно, искренне мечтая никогда ничего не забывать, вспомнить потом, в нужный и ответственный момент, всё точно и верно. Так он надеялся меньше ошибаться; реже, вольно или невольно, лгать самому себе. Он отверг тщетные попытки просто запоминать события. Его краткий опыт показывал, что даже через совсем незначительное время, после нескольких попыток пристальных воспоминаний, в них что-то непременно идеализируется, неприятное слегка отодвигается на самый край яркой картинки памяти, и она, когда-то такая грандиозная, важная для него и стремительная, в конце концов, становится совершенной по красоте и композиции, но лживой.

Поэтому он записывал.

… Когда океанские ветры приносят в эти густые от зноя воды вольную свежесть и, успокоенная холодным туманом, затихает круговерть недолгих злых волн, из далёких просторов вместе с гигантскими полосами зыби приходят они – свободные альбакоро.

Ночной туман, распластавшись на воде, крепко держится за край океана, пытается умертвить, успокоить следы нездешнего, крамольного буйства, но солнце, мощное южное солнце яростным жаром рвёт бессильную серую пелену.