— Ступайте, прощайтесь со славным генералом, уверен он еще подъедет ко мне, что бы я пожелал ему непременной победы над всеми врагами! — королевич обрадовался тому, что Шютте поехал к генералу, занимающемуся командованием войск.

Густав Адольф логично посчитал, что два приближенных к королю человека обязательно «зацепятся» языками и дадут еще время, чтобы больше насладиться картиной движения доблестных шведских войск.

— Королевич отправляется, Якоб. Я рад, что мы с вами успели сдружиться, — сказал Шютте, протягивая руку для рукопожатия.

— Горе потери Оксеншерна сближает, — Делагарди изобразил скорбь.

— Да, мне его будет не хватать, — соврал Шютте, считавший, что Оксеншерна подсиживал его на должностях и составлял конкуренцию в деле завоевания расположения королевича.

— Но, господин Шютте, вы же не для этого попросили меня пока не подъезжать к Его высочеству? Желали поговорить о делах, о которых слишком юные ушки наследника не должны слышать? Вы должны знать, что я и сейчас против подобного, но решил пойти вам на уступки. Мне кажется, что Его высочество настолько возненавидел русского царя, что мог бы услышать то, что вы мне хотите рассказать, — Делагарди улыбнулся, а Шютте даже два раза обозначил хлопки в ладоши.

— Не могу и догадаться, что именно вы предполагаете от меня услышать, но искренне надеюсь, что вы еще долго будете добывать себе славу на полях сражений и оставите придворные баталии мне, — сказал Шютте.

— Воевать, чтобы не составить вам конкуренцию в интригах и придворных играх в столице? Я бы не хотел видеть вас в числе своих противников, — Делагарди вернул улыбку. — А вы хотели рассказать мне, что отправили своего человека в Ригу, чтобы предупредить город о желании русских захватить его обманом?

— Я надеюсь, что вы отдаете себе отчет в том, что эта информация не может быть… никому, ни начальству… ни-ко-му, — строго говорил Шютте.

— Что вы, конечно, мы же союзники! — сказал Делагарди и внутренне возликовал.

Ведь сейчас он, еще вчера безродный выскочка, приручил самого Шютте, который и сейчас имеет большой вес при дворе, но а завтра, через наследника, может еще больше возвыситься.

— Ну а насчет ненависти Его высочества Густава Адольфа к русскому царю, то вы не правы. Я прекрасно знаю характер наследника и он восхищен московитом, романтизируя все, даже… простите… гавно, в котором измазали Оксеншерна, на которого королевич несколько разозлился, что тот посмел резко говорить с русским монархом. Я еще поговорю с теми учителями, которые слишком романтично говорили о зверствах наших предков-викингов и о той грязи, в которой они жили — Шютте улыбнулся. — Видите, мой друг, я уже начинаю отдавать свои долги перед вами, делясь некоторыми подробностями вокруг наследника. Ведь даже фактор викингов можно обыграть с королевичем.

— Э, нет, все еще впереди, тем более долги! — усмехнулся Делагарди.

— Выигрывайте войны, возьмите Полоцк и Витебск и тогда будущее и ваше и мое будет светлым, потерпите поражение… извините, Якоб, но нашего общего будущего тогда не будет. Все просто… — Шютте снял шляпу, покрутил ею в воздухе и пришпорил коня, стремясь к наследнику, следом попрощаться с Густавом Адольфом отправился и Делагарди.

Шведский генерал понимал, что военная компания этого года — это решающее событие в его карьере. Если получится взять литовские Полоцк и Витебск и не допустить того, чтобы русские стали контролировать Западную Двину, он, Якоб Пунтоссон Делагарди, будет на коне, в ином случае, как бы под копытами коня не оказаться.

Когда Делагарди прислал свой план, что он двинется на территории Речи Посполитой, командующий русским войском Скопин-Шуйский согласился. Русские посчитали, что в силах снять осаду со Смоленска сами, тем более, когда шведы станут отвлекать польско-литовские силы и, как минимум, лишат войско Хадкевича, как и странно ведущее себя войско Жолкевского, подкреплений.

При этом Делагарди было гадко на душе. Такие методы противостояния, как сообщение врагу о неожиданном нападении союзника… это политика, а он, военный, не понимает таких поступков. Так что еще рано Делагарди бодаться в коридорах королевского дворца с таким зубрами, как Шютте.

Глава 10

Рига

30 апреля 1607 года

Иван Мартынович Заруцкий был сам не свой. Не случалось еще такого, чтобы он тосковал по бабе. Вот бабы по нему сохли, но чтобы он?

— Ведьма! –буркнул атаман и хотел сплюнуть, но сдержался. — Пусть и ведьма, но моя!

— Атаман ты сказал что? — спросил Пронка Черный.

Заруцкий приблизил к себе сотника Пронку, который уже выполняет обязанности заместителя командира отряда, численность которого две с половиной тысячи лихих, проверенных казаков. Смышленый был малый, счет да письмо знал. Незаметно для себя, Заруцкий стал подражать государю. У того есть Лука и Ермолай? Ну а у Ивана Мартыновича есть Пронка — он заменяет атаману и умника и телохранителя.

— Да ничего я не казал! — Заруцкий усмехнулся, разгладил усы, и запел. — Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется…

Эту песню, кажут казаки, сам император сочинил. Заруцкий не верил в это. Он услышал песню, когда пребывал в Тушино, где проходили учения и где самые лихие казаки некоторое время научали отроков биться по-казачьи, ну и менее охотно рассказывали, как биться против казака.

Это Егорка в Тушино пел казацкие песни, а от него уже все подхватывали мотив и учили слова казаки, прибывшие туда. На вопросы о том, откуда он знает такие песни, парень уклончиво отговаривался, что мол, слышал где-то. Казацкие песни знали и все царские телохранители, уже от них расходились волной и на столицу. Уже вся Москва плачет, тоскуя о том, что казака не дождется казачка. Такие песни, которые клещами цепляют казацкое сердце, несмотря на то, что часть слов была непонятна, уже летели и на южные украины России.

— Не для меня придет Пасха, за стол родня вся соберется… — подхватил песню своим зычным голосом Пронка Черный, через пару секунд не менее ста казаков разряжали тишину своими вокальными данными.

А Иван Мартынович уже не пел, он задумался о судьбе казака и о том, что он после себя оставит. Главное — Слава казацкая. Уже есть дела, о которых будут рассказывать старики казачатам. Ну а своего казачонка? Об этом атаман и не задумывался, пока не встретил Софию. Казак — он же такой же человек, умеет любить, а с широтой казацкой души — любовь казака и вовсе стихия бушующая.

— Атаман-воевода! — обратился к Заруцкому голова разведки Северин Захаров.

Вообще такого звания, как «атаман-воевода» не существует, но для казачества было непонятно, как атаман становится воеводой, если воеводой мог стать только боярин, записанный в местнические книги, край — дворянин или сын боярский. А казак — он же обедневший дворянин, сын боярский, не нашедший себя на службе государевой, но чаще — крестьянин. Пусть из десяти крестьян хорошо, если один путевый казак выйдет, но и сто казаков из тысячи бегущих крестьян — это немало. А Заруцкий получил чин младшего воеводы, чем гордился. Ему нравилось быть вровень какому боярину, фамилия которого записана в книги.

Вот и соединили воины и казацкую волю и государеву. Казаки на Круге избрали атаманом, государь назначил воеводой — получается атаман-воевода.

— Говори же, что замялся! — повелел Заруцкий своему начальнику разведки.

— От того, атаман и замялся я, что уразуметь не могу от чего, да как, — растеряно говорил Северин.

— Ты ли? — удивился Заруцкий.

— Я это, атаман-воевода. Прошлись, значить, казаки по лесам, да вдоль Двины до Динабурга… — разведчик вновь задумался. — Нет людей, атаман, никого. В деревнях пусто, ушли в леса. Мы выследили тропы, но не бегать же по лесу за крестьянами.

— И нет разумения почему? Даже когда война идет, люди остаются, а тут вообще никого? — спросил Заруцкий, скорее самого себя.