А в общем оба были рады, когда экскурсия окончилась. Оба были как глухонемые: ничего не слышали, и говорить тоже не было сил.

С трудом боролись они с дремотой, чтоб не уснуть и не опоздать на поезд.

Зато, когда наконец в первом часу ночи объявили посадку и ребята, нагруженные вещами, дотащились до вагона, они забрались на свои верхние полки и мигом засопели, не слыша ни шумящих пассажиров, ни криков сердитого проводника. Вовка, тот аж даже начал похрапывать.

Перед самым отходом поезда в купе вошел в морской форме молоденький лейтенант. Он вежливо поздоровался с Натальей. Та не понимала в воинских званиях, но отделанная золотом форма, погоны и кинжальчик на боку внушили ей уважение, и она стеснительно подумала о своем негородском виде.

— До Мурманска едете? — спросил он ее.

— До Мурманска.

— Значит, попутчики. А это ваши? — кивнул он на верхние полки.

— Мои. — Наталье хотелось поговорить, расспросить о Мурманске, узнать, что там и как. Одно дело — когда об этом говорил Никифор, и другое дело — посторонний человек. Никифор такой… ему везде хорошо. Но говорить сейчас ночью ей показалось неудобным, и она отложила разговор до завтра.

Утром, как только Наталья открыла глаза, ее взгляд встретился со взглядом морячка. Митька с Вовкой еще спали, и Наталья, потому что все равно делать было нечего, осталась лежать.

— Как спалось? — спросил морячок.

— Спасибо, выспалась. — И только хотела завести разговор о Мурманске, как морячок спросил:

— Как там жизнь, в Мурманске? Я вчера еще хотел с вами поговорить, да поздно было.

— А вы разве не тамошний? — удивилась Наталья. — Я-то думала вас порасспросить, сама первый раз еду.

— Да ну? И я первый. Вот кончил училище и еду.

— Говорят, холодно там, ночи длинные.

— Это что… Говорят, шторма там сильные. Ледовитый океан как-никак.

Оба задумались.

Целый день ребята не отрывались от окна. Удивляли сопки и то, что на сопках снег, хотя в этом году он еще не падал — значит, сохранился прошлогодний или вообще он здесь не таял. Удивляли болота, покрытые клюквой. Брать, что ли, ее здесь некому? И лес — чахлый и только местами похожий на настоящий лес.

Вовка, хоть и давно это было, все же ездил в дальнем поезде, а Митьке довелось впервые, и поэтому он, стараясь, правда, не подавать вида, заробел и охотно подчинялся Вовке. Тот ему показывал, и как двери открывать, и как свет гасить, и Митька овладевал всей этой вагонной наукой, а потом показывал матери, которая робела еще больше его. Она тоже никуда, кроме как в Орел, в своей жизни не ездила. А что Орел! Два часа на поезде — и все. Митька и то несколько раз туда ездил. И с матерью, и с классом на экскурсии разные.

Лейтенант их нашел себе товарищей и пропадал в чужом купе, и они всю дорогу так и ехали втроем. Наталья нервничала, часто покрикивала на ребят. А ребята ничего не могли поделать, хоть и старались не сердить ее. Они то громко хохотали, то затевали возню, а один раз и всерьез наградили друг друга подзатыльниками. Ох, скорее бы приехать!

И вторую, последнюю ночь каждый из них не раз просыпался, боясь проспать, и, просыпаясь, будил других, потом снова все засыпали и опять просыпались, так что казалось, долгой бессонной ночи не будет конца.

Но утро все-таки наступило. А когда без всякого интереса и удовольствия напились чаю, поезд наконец стал подъезжать к Мурманску.

Ребята вышли в коридор и влипли в окно. Рядом с ними стоял лейтенант. Он то и дело вытирал лоб большим белым платком, и на лице его то появлялась улыбка, то непонятно почему он хмурился.

Поезд замедлил ход и подползал к городу так медленно, что можно было успеть рассмотреть его.

Дома здесь расположились на сопках один над другим. И так как еще не совсем рассвело и во многих окнах горело электричество, то невысокие дома казались гигантскими небоскребами.

На другой стороне, если смотреть в окно купе, виден был залив. Там стояли корабли. Трубы у них дымились, словно это тоже были дома, только морские. А на одном корабле ребята даже разглядели повешенное на веревках белье — полосатые рубахи, полотенца, трусы…

Для Митьки все это было так непривычно, диковинно, что он пришел в лихорадочное возбуждение и то и дело перебегал из купе в коридор, тормошил Вовку и не замечал, что мать сидит белее снега, покусывая ставшие синими губы.

Лейтенант зашел взять вещи и увидел ее.

— Ребята! — испуганно позвал он. И только тогда Митька увидел мать. Ему показалось, что мать сейчас упадет, что произойдет что-то ужасное, и он пронзительно, словно сзывая на помощь, закричал.

Забегали люди, запахло в купе мятой, и мать наконец улыбнулась бескровными губами:

— Ничего. Просто сомлела немного, новая жизнь испугала.

Дядя Никифор казался спокойным, но голос его вздрагивал, когда он командовал кому что брать, куда идти.

Вышли на площадь перед вокзалом, где стояла густая очередь на такси, но кто-то из вагона узнал мать, и их пропустили вперед.

— Улица Нагорная, — сказал Никифор водителю, и машина тронулась.

Мурманск поражал широкими, открытыми всем ветрам улицами. А ветры в городе были часты. И если они дули с моря, от порта, то в городе остро пахло соленой рыбой и рогожей, как пахнет в очереди за воблой. Если же дуло с сопок, то нагоняло комаров и мошек, и город заманчиво пахнул ягодой морошкой.

— «Зов тундры», — назвал однажды этот запах Вовка.

— Почему?

— Мама так говорила. Никогда не помнил, а вот запахло — и вспомнил. Она у меня саами была.

— Это что такое? — не понял Митька.

— Народность такая. Не слыхал, что ли? Их еще раньше лопарями звали.

— Не слыхал.

— Здесь даже станция такая есть — Лопарская. А мама хоть и в городе жила, а все по тундре скучала. Меня все обещала в стойбище свозить… — глаза Вовки тоскливо побежали в сторону.

Митька ничего не сказал. Что тут скажешь.

Здесь в Мурманске у Вовки нашлись старые друзья, и он как бы заново знакомился с ними, проводил с ними целые дни. Митька не обижался, не до того было: он до гуда в ногах ходил по городу и все не мог находиться.

Город вроде бы и не такой большой — Митька в первые же два дня обегал его, но…

— Город — это люди. Дома что — дома в разных городах могут быть разными, могут быть похожими, в одном из камня, в другом деревянные, в одном, как дворцы, в другом, как избы. Присмотришься к ним, привыкнешь… А вот люди — они живые, они бок о бок с тобой и сегодня, и завтра, и через год, и от них тебе хорошо или плохо в городе.

Вот выпорхнула из музыкального училища стайка девушек. Они всегда — заметил Митька — держатся особняком, смеются, что-то стрекочут и ведут себя так, как будто, кроме них, никого нет. Митьке нравились они — веселые, красивые.

То пройдет по улице группа ненаших моряков. И казалось странным, что вот ходят люди, вроде бы похожие на всех, а чувствуют и думают не так, как все. Это было видно по тому, как они вдруг все враз останавливались и рассматривали, а то и фотографировали какой-нибудь самый обыкновенный дом или старушку с кошелкой в руках. Или вдруг опять всей группой поворачивались за какой-нибудь девушкой и что-то, смеясь, кричали ей вслед на непонятном языке.

Люди, а не дома делают город городом. Город Мурманск делают моряки. Множество моряков. И военные с погонами на плечах; и торговые, дальнего плавания без погон, но с золотыми нашивками на рукавах; и моряки рыболовного флота — те уже без всяких знаков различия, но тоже в морских кителях; и курсанты мореходных училищ — их в Мурманске целых два: высшее и среднее. Митька успел это узнать.

Особенно нравилось ему, забравшись на сопку, где вилась шоссейная дорога под названием «тещин язык», рассматривать порт. Кораблей в порту было невиданное множество. На многих — иностранные флаги, и часто оттуда слышалась музыка. Заморские певцы все как на подбор были с хриплыми голосами, и Митьке казалось, что голоса эти простудились за время плавания. Ему хотелось говорить так же гортанно и хрипло, потому что это значило бы, что и он тоже побывал в дальних странствиях.