— Ага! — сказал Саша. — И майор! Мелковато для вас. Полк-то поменьше будет.

Гучков смиренно улыбнулся, пожал плечами и развел руками.

— А что фабрика производит? — спросил Саша.

— Пряжу шерстяную, кашемиры, материи набивные и платки цветные и узорные, — начал перечислять купец, — салфетки тканые и набивные, материи мебельные, ковры бархатные.

— Я больше люблю со всякими железками возиться, — заметил Саша, — но все равно было бы интересно посмотреть.

— Хоть сегодня, — пригласил купец, — фабрика в Лафертовской части, будем безмерно счастливы.

— В Лафевтовской части… — не понял Саша. — В Лефортове?

— Да.

— Ну, если я смогу встать из-за стола после купеческого обеда…

Справа проплыл Кремль, слева появился Дом Союзов, совершенно такой же, как в будущем, с зеленым фасадом, украшенным четырьмя коринфскими колоннами и балконом. Здесь Саше когда-то вручали аттестат после окончания 179-й школы. Или будут вручать…

Гучков проследил за его взглядом и прокомментировал:

— Благородное собрание. Здесь ваш батюшка, государь Александр Николаевич, впервые завел разговор об эмансипации.

— Отмене крепостного права?

— Да, Ваше Высочество.

— Ефим Федорович, вы из крепостных?

— Мой отец был из дворовых людей надворной советницы Белавиной Калужской губернии, — тихо сказал городской голова.

— Выкупились на свободу?

— Да.

Тем временем экипаж повернул налево, видимо, на Большую Дмитровку. Но Саша больше не нашел на ней ни одного знакомого дома.

— Меня всегда восхищали такие люди, как вы, — сказал Саша, — сами себя сделавшие и сумевшие добиться свободы и положения в обществе несмотря ни на что.

Карета остановилась возле длинного двухэтажного дома с трехэтажной башней посередине, украшенной пилястрами и высокими арочными окнами. Над входом имелся балкон на кованых опорах, венчавших тонких металлические колонны, что придавало зданию сходство с железнодорожной станцией.

— Это Московское купеческое собрание, — объяснил Гучков.

У входа собралась толпа, состоявшая в основном из бородачей в длиннополых черных и синих сюртуках, но встречались и мундиры мануфактур-советников, и совсем привычные костюмы — тройки с белыми сорочками, галстуками-хорватами и лежащими на солидных животах золотыми цепями карманных часов. Краем глаза Саша заметил в толпе студента Мамонтова.

Гости вышли из кареты под крики «ура!» Городской голова спустился следом.

В центре толпы, в первом ряду стоял высокий старик с совершенно седой бородой, широкими плечами и в черном долгополом сюртуке. И держал хлеб-соль на позолоченном блюде, покрытым белым рушником с красной вышивной по краям.

Каравай на рушнике был огромен, золотист и так красиво украшен печеными листьями и цветами, что Саше остро захотелось забрать его с собой. Но он вспомнил, что надо отломить кусочек, опустить в золотую солонку на вершине и съесть. Что и сделал, отщипнув кончик хлебного лепестка.

— Это Савва Васильевич Морозов, — шепотом просуфлировал Гучков, — старейший московский фабрикант.

— Сердечно благодарю вас, Савва Васильевич, и все московское купечество! — громко сказал Саша.

В большом зале с высокими окнами были накрыты белоснежными скатертями длинные столы с хрусталем и дорогим фарфором. Полы устланы роскошными, но пестроватыми коврами, стены расписаны в классическом стиле вазами и цветочными узорами, а потолочный плафон — ангелочками и облаками.

У путти были видны только пухлые личики, крылышки и ручки. Никаких вам срамных мест! Боже упаси!

А с потолка свисали огромные тяжелые люстры с бесчисленными подвесками.

Присутствующие встали Саше навстречу.

Он сделал великодушный жест рукой и улыбнулся.

— Прошу садиться дорогие мои!

Его подвели к столу. Прямо перед ним на серебряном блюде красовался огромный осетр, запеченный целиком, рядом лежала черная стерлядка, а по бокам: две рыбки поменьше разного окраса: золотистая и серая. Саша предположил, что это форель.

Понятное дело картину дополняли здоровые хрустальные ёмкости с красной и черной икрой горками, снабженные золотыми ложечками. А центре композиции располагалась огромная фарфоровая супница, расписанная сценками с поселянками, от коей соблазнительно пахло ухой, приправленной лавровым листом, укропом и перцем.

Саша уж было нацелился на это рыбное царство и поискал глазами лакея, который бы пододвинул ему стул, но Савва Васильевич, оказавшийся ровно напротив, степенно встал и перекрестился двумя перстами так истово, что на животе и плечах его сюртука давно бы должны появиться сквозные дыры.

Все встали вслед за ним и широко перекрестились, чуть не поголовно двумя пальцами, включая обладателей жилетов, сорочек и золотых цепей.

Саша несколько запоздало последовал их примеру, но тремя пальцами, как его год учили. Не хватало ещё прослыть безбожником!

А Морозов раскатистым басом произнес:

— За молитв святых отец наших, Господи, Исусе Христе, Сыне Божии, помилуй нас. Аминь.

Сложил руки на груди и поклонился.

После чего громко начал читать «Отче наш» по-церковнославянски.

Когда он закончил, над столами прогремело: «Аминь!»

Но действо еще не закончилось.

Одетый по-европейски купец лет тридцати, обладавший явным портретным сходством с Саввой Васильевичем, смиренно произнес:

— Тятенька, благословите покушать…

— Бог благословит! — прогремел Савва Васильевич.

И все, наконец, сели за трапезу.

Лакей наполнил благоухающей ухой Сашину тарелку, немногим меньшую супницы, и налил огромную кружку кваса.

И Саша подумал, как бы тут исхитриться, чтобы оставить место в желудке для осетра, стерляди, форели и всех видов икры. Тут уж либо суп, либо десерт. И третьего не дано.

Все начали есть в молчании, но Саша долго не выдержал и тихо спросил:

— Савва Васильевич, вы старообрядец?

— Древле-православная Греко-российская Церковь Христова, — прогремел Морозов. — Так мы называемся.

— Да, — кивнул назвавший Савву Васильевича «Тятенькой». — С Рогожского кладбища.

— Это у вас центр в Белой Кринице в Австрии? — спросил Саша.

— Митрополия, — уточнил сын Морозова.

— Да священство оттуда, — согласился Савва Васильевич, — Тимоша все верно говорит. Только что толку-то? Алтари-то запечатаны!

— Тятенька! — вздохнул Тимоша.

— Александр Александрович! — одернул Гогель.

— Что, Григорий Федорович? — поинтересовался Саша. — Мне знать не должно? Про Белую Криницу мне отец рассказывал.

И взглянул в глаза старому купцу.

— Савва Васильевич, что за история?

— Тимоша, — обратился старый фабрикант к сыну, — давай, ты лучше расскажешь!

— Рассказывайте, Тимофей Саввич! — поддержал Саша.

— Три года назад в июле 1856-го были запечатаны алтари Рогожского кладбища, — объяснил младший Морозов.

— То есть уже после коронации батюшки? — переспросил Саша.

— Да, — кивнул Тимофей Саввич, — в новое царствование.

— Что значит «Запечатаны алтари»? — спросил Саша.

— Ну, что! — подключился Савва Васильевич. — Окна заколотили, на двери полицейские печати поставили и замки повесили, так что служить там больше нельзя.

— Теперь у нас не церковь, а молельный дом, — объяснил Морозов-младший. — А иконы древние в запечатанных алтарях гниют, портятся и покрывают пылью. Еще немного и ткани истлеют, и штукатурка заплесневеет и осыплется, и настенные росписи погибнут.

— У них там иконы новгородской школы, — добавил Гучков, — и строгановской, московских иконописцев из царских мастерских, и, говорят есть писаные Андреем Рублевым.

— Ефим Федорович, вы ведь тоже старообрядец, — сказал Саша, — почему «у них»?

— Мы с братом перешли в единоверие, — пояснил Гучков.

— Они с Преображенского кладбища, беспоповцы, — добавил Савва Васильевич, — да, в единоверие перешли.

И в его голосе появился оттенок презрения.