— А отец их не перешел, — добавил старший Морозов.
— И что с отцом? — спросил Саша.
— В могиле он, — сказал Ефим Федорович.
И размашисто, двумя перстами, перекрестился.
— Умер в Петрозаводске, — объяснил Савва Васильевич.
— В ссылке? — предположил Саша.
— Да, — вздохнул Гучков.
— За веру сослали? — спросил Саша.
— Я вам расскажу, как всё было, Ваше Императорское Высочество, — сказал Гучков. — А вы уж судите сами, за веру или нет.
— Давайте! — сказал Саша.
И наконец, попробовал уху, которая успела слегка остыть, но ей на пользу пошло. Вкус был отличный.
— Отец мой Федор Алексеевич передал нам с братом управление фабрикой больше тридцати лет назад, — начал Гучков, — а сам полностью посвятил себя руководству общиной Преображенского кладбища и только в свободное время занимался своим садом, который называли земным раем — все там росло: от арбузов до ананасов. Шесть тысяч рублей серебром ежегодно уходило на сад. Московским генерал-губернатором был тогда граф Закревский…
— Слышал эту фамилию, — заметил Саша. — Скотина, которую выгоняют на день Святого Георгия.
Гогель вздохнул, но смолчал.
— Граф Закревский хотел нам продать партию шерсти, — продолжил Гучков, — но цену загнул, словно она из золота была.
— Понятно, — усмехнулся Саша. — Взятку вымогал. Чего же тут непонятного! А вы опрометчиво отказались.
— Да, — кивнул городской голова, — а потом пожалели. Закревский начал с того, что приказал закрыть нашу молельню. Всё имущество конфисковали, и исчезли ценнейшие книги и иконы.
— Может всплывут где-нибудь, — предположил Саша. — Вряд ли выкинули, скорее присвоили. А на каком основании он отдал такой приказ?
— Молельню сочли не домашней, а общественной.
— Последние были запрещены?
— Да, — тихо сказал городской голова. — Но она была домашней, Ваше Императорское Высочество! Просто очень большой.
— Ефим Федорович, мне совершенно безразлично домашней она была или общественной, — заметил Саша. — Есть замечательный принцип: закон есть закон. Но я не являюсь его приверженцем, поскольку не все законы хороши. В кодексы можно такого понаписать, что волосы встанут дыбом. Право выше закона. В том числе право исповедовать любую религию, если это не нарушает чужие права.
— Александр Александрович! — воскликнул Гогель. — Может быть, хватит их слушать!
— Нет, — возразил Саша. — Я хочу знать все из первых рук.
— Но это же беспоповцы, враги государства!
— Чем они враги государства, Григорий Федорович? Тем, что крестятся двумя пальцами? Или тем, что с одной буквой «И» пишут «Исус»?
— Тем что не признают ни нашу церковь, ни наших епископов, ни наших священников!
— Так и мы их не признаем, так что квиты.
Саша положил ладонь поверх руки своего гувернера.
— Дайте мне дослушать, Григорий Федорович, — попросил он. — А вы можете пойти покурить. По моим расчетам, у вас уже должен начаться синдром абстиненции.
— Начаться что?
— Муки адские в результате воздержания от табака. Старообрядцы ведь не курят?
— Как можно! — улыбнулся Савва Васильевич. — Зелье смердящее сатанинское! Курить — бесам кадить!
— Во-от, — сказал Саша. — И я так думаю. Наконец-то на светском приеме приличный воздух!
— По Соборному уложению доникониянскому за курение табака кнутом бивали, — заметил Морозов, — а за торговлю казнили смертию.
— Ну, это может и перебор, — усомнился Саша.
— Мой долг остаться! — сказал Гогель.
— Ну, оставайтесь, — смирился Саша. — Ефим Федорович, так что было дальше?
— Дальше против моего отца открыли уголовное дело, — продолжил Гучков. — Его обвинили в присвоении денег общины Преображенского кладбища, попечителем которой он был.
— А община что показала? — поинтересовался Саша. — Они же потерпевшие.
— Да кто ж их спрашивал! — хмыкнул Савва Васильевич.
— Вы знаете, я почему-то совершенно не удивлен, — признался Саша. — Все по накатанному и в рамках наших национальных традиций.
— Это вы зря, Ваше Высочество! — возразил Морозов-старший. — Нет у нас таких обычаев!
— Хорошо, — согласился Саша. — В рамках традиций российской власти.
— Так или иначе, — продолжил Гучков, — но батюшка мой сразу понял, откуда ветер дует, и что ему не оправдаться. Только и сказал Закревскому: «Если вы ищете на нас вины, то мы противу закона невинны, а если хотите нас бессудно задавить, то давите».
Его арестовали, больше полутора месяцев держали в секретной тюрьме, а потом выслали в Петрозаводск вместе с остальными руководителями общины.
— Ага! — отреагировал Саша. — То есть они все вместе общину обманули. А община наверняка ничего и не заметила, пока мудрый генерал-губернатор не открыл им глаза. Ну, как всегда у нас и бывает. Рассказывайте дальше, Ефим Федорович! Хотя я, наверное, уже знаю, чем кончится.
Саша насмотрелся на подобные дела там в будущем. Все происходило по одной схеме. Власть обвиняла неугодного в какой-нибудь явной уголовщине, потом назначала потерпевших, а потом давила на назначенных, чтобы они себя потерпевшими признали, под страхом возбуждения дела на них самих.
— Отец провел в ссылке три года, и в 1856-м там и умер, — продолжил Гучков. — Никакие наши хлопоты не помогли! А нам с братом передали от самого министра внутренних дел Бибикова, что либо мы переходим в единоверческую церковь, либо будем заключены пожизненно в Петропавловской крепости.
— И вы перешли! — поморщился Савва Васильевич.
— Ну, а как же, тятенька? — вступился Тимофей Саввич. — Они в тюрьме сгинут, а фабрика? А рабочие? Пропадет дело-то!
— И за какие это грехи Петропавловка? — поинтересовался Саша. — За растрату?
— Это только с их слов крепость, — заметил Гогель.
— А что они тогда к единоверцам перешли? — спросил Саша.
— Ну, кто их знает! Бывает всякое…
— Не преумножайте сущности, Григорий Федорович! — сказал Саша. — Объяснение уже есть.
— Мы хотели перевести тело отца, чтобы похоронить его на Преображенском кладбище, — продолжил Гучков. — Хлопотали месяц, прежде чем получили разрешение. Батюшка умер в декабре. И только в конце января, с предписанием министра внутренних дел на руках, мы выехали из Петрозаводска, и три недели по зимним дорогам везли гроб в Москву. Часть отцовского имущества осталась в пользовании Преображенской общины. Мы не стали ничего менять и отказались от наследства.
— Я уже говорил об этом моему отцу, — сказал Саша. — О том, что в преследованиях старообрядцах нет ни пользы, ни смысла, ни справедливости. Пока безуспешно. Но это не значит, что я замолчу.
— Мы знаем, — сказал Тимофей Саввич, — читали.
— Опять ты этого безбожника читаешь! — упрекнул Савва Васильевич.
— Герцена, — улыбнулся Саша.
— Безбожник-то за нас, тятенька, — сказал Морозов-младший, — пишет, что давно пора прекратить «глупые преследования старообрядцев».
— Да, знаю, — махнул рукой Савва Васильевич. — А все одно: безбожник!
— Не знаю, насколько он атеист, — заметил Саша, — но зато вы знаете, что от меня ждать.
— Это точно! — сказал Тимофей Саввич.
— Савва Васильевич, вы про алтари не закончили, — заметил Саша. — Я вас прервал, и мы стали слушать про батюшку Ефима Федоровича и Преображенскую общину. А на Рогожке что случилось? Почему запечатали алтари?
— Пять лет назад умер священник Ястребов, — начал Морозов-старший, — он был последним из попов-никониян, который к нам перешел. И мы на Рогожском кладбище остались без священства, поскольку дедушка ваш брать беглых попов нам запретил.
В Белой Кринице у нас есть митрополит Кирилл. Он ставит епископов, а они рукополагают наших попов. Но никонияне их не признают, считают лжепопами, и потому они служат тайно: венчают, крестят и отпевают, только литоргию служить строго запрещено.
— Литургию? — переспросил Саша.
— Да, — кивнул Савва Васильевич, — у нас говорят «литоргия», обедня то есть. Так было два года, и мы ни разу не нарушили запрета. А потом нас оклеветали. Единоверцы новоявленные. Не из федосеевцев, из наших, рогожских. Они-то и донесли митрополиту Филарету, что поп наш Крынин, несмотря на запрещение, служит открыто в алтаре рогожского храма литоргию.
