Что еще за «норовдорог»? Чушь какая! Хотя дороги, они такие… «Ты не перепутала? Это в моём ящике было?» Она ничего не перепутала, не впервой ей в мою почту лазить. “Надо, наверно, диск свой чистить, хоть изредка, что ли…”, – посоветовала я подруге. Скомкала бумажку, может, излишне нервозно для какой-то дурацкой бумажки, и довольно метко метнула ее в урну.
Потом я снова вошла в вагон, одна. Променяла друзей на вагон, чтобы вместе с ним умчаться от них. И они остались на перроне, чтобы остаться на нём навсегда – небольшой тёмной группой, из-за тёмной одежды. А Маришка так вообще вся чёрная – от колготок до берета, и даже рюкзачок… Вагон набирал скорость, а группка становилась всё меньше и меньше…
Вот уж о чём не стоило вспоминать на ночь глядя – об этом клочке бумаги. Бывает же, всякие ненормальные рассылают что ни попадя. Не спать, разве только приклонить голову ненадолго…
Лес наизнанку, жутковатый негатив: спутанные призрачно-белые ветви деревьев на чёрном фоне неба. Телеграфные столбы, провода, деревья, кусты, переплетаясь друг с другом, кружатся в безумном танце – быстрее и быстрее. Железный дом на колесах, свихнувшись, вонзается в коридор неподвижных от рождения истуканов. Не спрашивая, вовлекает их в своё безумие, выворачивая наизнанку их тихую сущность.
А я-то, я! Со своей тишайшей сущностью, сжавшись в неподвижный комок (камень?), несусь со скоростью километров сто в час навстречу, нет, на встречу… Или это мне только кажется, так же, как глупым деревьям? И почему они белые-то? Что, уже зима? Сколько же я спала?
Окно вот оно, на месте: в нём чёрные деревья на фоне опять почти светлого неба. Слава богу, никакой зимы. В купе опять я одна. Сбежавшие из паноптикума одумались и решили вернуться, должно быть, в него же, оставив после себя кисловатый, не резкий, запах – всё-таки настоящих, не восковых людей.
Им хорошо. Если что-то и снилось, они, верно, того не помнят. Моя же память услужлива, когда никто не просит. Не в цвете – это первое. Всё серо-чёрное. Пучок серого укропа вручил мне некто в тёмно-сером, жестом, вручающим цветы, только… вместо руки было что-то другое, вроде когтистой лапы. Ещё мелькала какая-то грязная, вся в земле, картошка. На кой мне, спрашивается, такой де Огород? Ведь говорили же: не спать!
Не хватает смелости в зеркало посмотреть, ощущение своего лица изнутри подсказывает, что лучше этого вовсе не делать. Приободрить себя видом из окна? Боже! – едешь ведь по своему детству – ничего не изменилось с тех пор. Та же троица грязноватых мальчишек стоит на насыпи, радостно – есть чему радоваться?! – машут руками. По-моему, они успели увидеть моё лицо.
Вот я уже и внутри кино – для мальчишек с насыпи я – кино. Мы с ними сразу и внутри, и снаружи киноленты. И в прошлый раз, и сто пятьдесят лет тому назад они же – вот так стояли на насыпи и радостно махали вразнобой. Махали и будут махать. Что-то сильно оно все поперепуталось, повъезжало друг в друга: прошлое в будущее. Или их вовсе нет, никакого ни прошлого, ни будущего? Поезд наш идёт по кругу? Все как один поезда идут по кругу. Только так.
Интересно, какими глазами смотрит преступник, обдумывающий план злодеяния, на этот притихший мир за окном, пригретый со всех сторон взбирающимся всё выше солнцем? Мир, покрытый идеально зелёной зеленью с пересекающими её речушками, разбросанными поверх игрушечными домиками, пасущимися козами – абсолютнобелыми, с острыми белыми, как из гипса или мрамора, рогами. Особенно эти последние, просто козы какие-то белокаменные – как античные статуи на сочно-зелёном ковре, изумляли… безмятежностью. Совершенным отрицанием чего-то топорного, грубого, не отмытого от грязи.
Не случалось ли такого, что поглядев на всё это, злодеи оставляли свою затею?
Зеркало безжалостно само уставилось на меня, а в нём – нет, ну так нельзя… не сразу нашла себя. Бледная ксерокопия моего лица – картридж сел. Лишь тени под глазами – отчётливо тёмные. Уж если я сама себе – испуг, чего же от других ждать?
Уповать на макияж – ошибка. Если только на узкого специалиста по раскраске покойников.
Нужно просто другое лицо и срочно. Смыть отпечаток вагонного, где же? В вагонном же рукомойнике. Больше негде. Но он и показал мне!.. Поезд, став вконец железным, швырял с размаху, как пустую картонку, от стены к стене, от окна к двери, впечатывал в металлические выступы – то лбом, то макушкой, то плечом или локтем.
К отсутствию лица добавились волосы, свисающие сосульками. Впервые показалась ненужной и издевательски тонюсенькая косичка, оставленная на сентиментальную память.
Ну в самом деле – смешно. Я что, волнуюсь? Зачем? Все будет так, как должно быть, только и всего. Ведь он поймет – ? Он всё знает – как это бывает: поезд, грохот, тревога, ждание… Смотри в окошечко, дорогой путешественник, и ни о чём не думай.
Что же это? Буколическим лужайкам, декорированным беломраморными козочками, похоже, конец. Вместо них тревожные какие-то деревья, чьи стволы, ближе к верхушкам увешаны довольно мрачными “украшениями”. Будто чьи-то отрубленные головы в спутанных лохмах, застрявшие в ветвях, и вокруг них – чёрное мелькание, неугомонное настырное биение крыльев, сотен и сотен. Сколько же их! Хозяек этих нагло-неряшливых гнёзд. Те, что под моим бывшим окном на моём бывшем дереве, казались теперь какими-то недокормышами-скромнягами.
Если у соловьев – трель, у этих – заржавелая соседская дрель. Тупой сверлящий звук перекрывает даже стук колес. Чем им, интересно, не угодило небо? Дырявят его, как консервную банку – жадно, наперебой, кому достанется больше содержимого банки. Что же им делить? Неужто неба мало?
Незадачливая детсадовская нянечка явно не последняя на их счету. Пока просто клювы до всех не доходят.
Теперь, значит, эти милашки со здоровенными костяными клювами взялись сопровождать наш состав. Неусыпный ВВС против моего БТС – ему конец? Эскорт, который, только зазевайся – сам набросится на объект сопровождения. Видно, аппетитно пахнет начинка этой длиннющей кулебяки.
Зрелище было столь энергичным, что вызывало странное чуть ли не уважение – единством и волей. Такое монолитно-сплоченное братство не в пример всяким бескрылым, вытаптывающим на земле свои тропы. Случись встретиться с ними один на один…
Скоро, совсем скоро уже. С ними даже появилось нешуточное ускорение, будто они подгоняли поезд неистовыми взмахами крыльев. С закрытыми глазами в ритме колесного аккомпанемента слышались… нет, не удары живого сердца, а работа искусственного аппарата, перекачивающего кровь: громкие, грузные, чуть через силу, всхлипы.
И никакого машиниста во главе, не справился с управлением. И рельсы по боку. Железный вагон несется по камням, кочкам, сквозь лесные чащобы, перелетая через овраги, реки, где не построены еще мосты. И хорошо! Вагон железный и, как все на этом свете, прямоугольный, зато колёса – круглые! Колёса знают, что делают.
И пусть там этот диваноизм катит бочку на дорогу сколько ему влезет, дескать ни малейшего смысла в этом нет, хоть все изъезди вдоль и поперек на сто рядов, конечный пункт всегда один. И при всём астрономическом числе дорог, она, по существу, всего одна – к себе. Ко мне, то есть. Так рекут они, мудрецы ламаистовые. Им прямо известно, кто такое это «я» в каждом отдельном случае? Я же пока знаю только, знаю и чувствую одно: мне нужна вот эта самая дорога, из пункта А в пункт Б.
Больной открыл глаза, все страхи – под откос. Быстрей, быстрее, быстре-йе-йе-ей!
Окрыленный состав, питаемый не углем, не электричеством, а единственно нетерпением одного-единственного свихнутого пассажира, вот-вот пронзит тело ТОГО города.
И они что, тоже войдут в город вместе со всеми? Эти тьмы и тьмы дрелеголосых? Там ведь и без них хватает крылатых санитаров, я хорошо помню.
Открыть
…Неужто он все-таки остановился? А с ним сердце? Душное столпотворение в коридоре. В первые не рвусь, торопитесь – проходите, пожалуйста. Ну вот и всё, моя очередь. Ваш выход. Эти характерные высокие перроны, не в каждом городе такие – чтобы вровень с вагонной площадкой. На них можно просто шагнуть из поезда, отсюда – туда… Через пропасть между утесами: вчера – сегодня. В момент прыжка я только мельком глянула в черный провал внизу и, хоть ужаснулась глубине, подумала залихватски и тупо – все будет хорошо. А иначе зачем?
