– У меня сейчас… Ну, чума просто. Знаешь, как я люблю Ирку!

Я порадовалась за него, как и всякий раз прежде.

Едем, по сторонам разные картинки – из пионерского лагеря, студенческой общаги… Счастье, смерть успели обсудить – всё равно я уже ничего не успевала, значит, и не надо было. Под его любимую Мелани больше рассуждал он, а я слушала, забывая отхлебывать.

Раньше он думал, что умирать не страшно: засыпаешь, и снятся сны про то, как ты живёшь и ходишь везде. Но на всякий случай решил спросить у мамы – так ли? А она говорит: “Нет, сынок, не так. Сны не снятся. И нигде не ходишь”. Тут-то Дем и призадумался: получается тогда – дрянь порядочная, эта смерть, просто последняя дрянь. А про счастье? Про него вообще классно, но – тайно.

Отъезд мой, несмотря на то, что подлым образом оставляю его, лучшего друга всех времен народов, постановил считать правильным. «Да я и сам скоро рвану…»

Рябиновая на коньяке делает людей развязнее, смелее, и я спросила у друга, как ОН понимает действие электричества. Тоже хотел схалтурить:

– Один раз стоит разобраться и все.

– Ну так я и хочу. Представь: вот ты здесь сидишь, а девушка – там, за тридевять земель…

– Девушка? Так это совсем другое.

Хватит! Я приперла его к стене:

– Ты ведь вуз под названием э л е к т р о т е х н и ч е с к и й когда-то окончил!

– Хорошо, – сказал он, на удивление посерьёзнев, и даже погрустнев, став будто бы опять с усами.

«Да.

Вода

падает с горы.

Она падает.

И если

во время падения воды

на её пути

поместить какое-то препятствие,

она его уничтожит.

А если делать это постоянно,

она всегда будет —

уничтожать его.

И вот так вода,

падая с горы,

уничтожает препятствие

за препятствием,

за препятствием,

за препятствием…

Так появилась первая гидроэлектростанция”.

– Но я не ручаюсь за точность ответа – я ведь живой человек, – честно прибавил Дем.

Мне же показалось, что ответ достоин вопроса.

Телефонный звонок. Всегдашний, вечерний.

– Да! – прямо-таки рявкнула я с досадой, оттого, что пришлось перекрикивать НАШУ с Дёмычем музыку. Она гремела вовсю. И это была уже не Мелани.

Молчание. Потерянность. Еле слышное: “Я перезвоню”. Сбил, видно, его с толку старый греховодник Заппа, рокочущий о своем, великобританском. Сказать, не сказать Демиану? А что бы я ему сказала? «Тут такое дело, понимаешь, Дём – голос у меня завёлся…» Друзей и знакомых у моего друга столько! Если каждый будет про голоса рассказывать…

«Мне ведь ещё собираться», – только я и сказала. И Дёмыч на прощание предупредил: “Я за друга – жизнь отдам. Ты же знаешь”.

Только закрылась дверь – опять телефон. Эта его особенная тишина интонаций после только что отбушевавшей рок-стихии изумила, как никогда. И впервые в ней послышалось что-то… не совсем утешное.

– Ты, вообще-то, когда-нибудь впадаешь в ярость? – вдруг нашло, – Не бывает с тобой?!

Он молчал несколько секунд, потом вроде собрался… непривычно неразборчиво жуя слова, пожевал, да так и не сказал ничего. Затих.

– А вот со мной бывает! – не нашло, а прям наехало.

И… ничего. Вместо испуга, избитый рефрен:

– Ну когда ты приедешь?

Заклинило! А вот он приехать не мог! Сначала даже рвался, особенно, когда узнал, что мне по делам надо будет съездить на Алтай. Алтай был его мечтой ещё в детстве. Но… видно, не настолько. Может, он боялся чего-то?

…А кто не боится? Подталкивание себя к этому билету – тянулось бы ещё и теперь… Если бы не один безжалостный вопрос: «Купила?» Изо дня в день: «Ну что, купила билет?» – его вопрос.

Как будто, стоило мне завладеть этим бумажным билетом, тут-то бы все и спаслись. Центральные кассы находились практически через дорогу от моей работы. Как нарочно. Но я не спешила туда.

Так дай еще и подробный отчет – почему?! До сих пор не купила? Почему?! И как-то после окончания работы, я совершила его: переход на другую сторону улицы.

Наконец-то с чистой совестью могла ответить – была в кассе.

– Ну и?

– Ну… расспрашивала.

– Про что?

– Про что, про что… Про вагоны. Есть ли в них – полки там, колесные пары, вообще… ходят ли на работу машинисты…

Похвалив за основательность, порекомендовал следующий поход завершить вежливой просьбой об одном-единственном билете в один конец на такое-то число.

На самом деле, расспрашивая кассиршу о наличии билетов, я будто бы играла с ней в “Вы поедете на бал?” Поеду. Ага. Счас! Твёрдость ответа? От меня?! Пожилая и доверчивая не по годам кассирша добросовестно делилась тайнами движения поездов между двумя пунктами. Я добросовестно слушала, нагнувшись к полукружку-окошку и знала, что не попрошу у неё заветного билета в один из этих пунктов.

“Да” и “нет” не говорите…” – как же это было и просто, и складно… когда-то. “ВЫ ПОЕДЕТЕ? Так вас и так! В конце-то концов!!!”

Ни да, ни нет. Ни pro, ни contra. Ни бе ни ме.

Но он только и делал, что торопил… Невзирая. «Он звал утешно…» Мой новый друг из непонятности и электричества. Сверху он был страшно утешным, а внутри часто печальным и таким, ну будто от того, что я отвечу, зависела его жизнь. Звал и настойчиво приучал к мысли, что рано или поздно прибьёт меня к его берегу. В том смысле, что достигну я его.

– Знаешь, вчера видел тебя – у нас тут, на остановке.

– Да?.. А я тебя нет.

– Конечно, где уж мне тягаться с автобусом. Ты ведь его ждала. Села и укатила. Даже не оглянулась.

Слушая, я вся была внутри его голоса, в его питательной среде – он стал выхаживать меня, вынашивать. Потому что до него всё было наоборот – одни травмы от вечной несуразицы, неразрешённости… и швы ещё не сняты. И вспоминать не хочется – ни про ранение под деревом, ни про друидов-самоучек, ни про их растворение без осадка во льдах Антарктики. Ничего этого нет и не было никогда.

Голос всё изменил. Вот и надо было жить с голосом! Куда ж меня понесло-то?

Вода, пламя костра… Озеро за вагонным окном напомнило.

…Так уж его приезд был нужен, что неприезд не считался. Выхожу утром из дома – он рядом. И в горы потом – как без него? Забраться в компании таких же ненормальных ещё удалось на ту вершину. Но там, на самом острие, где и зацепиться-то было не за что, подступило: “Мне не осилить спуск!”.

Никто не видел ещё одного нашего попутчика, но он посмеялся негромким своим смехом, и моя паника перелетела на соседнюю вершину, пониже.

Внизу потом сидели мы вдвоём с ним на берегу озера, прикованные к костру. Ловили в его пламени – сами не знали что. Крылатый огонь плясал, колдовал, откуда-то мы точно знали, что надо всматриваться в непонятные образы, не пытаясь ничего разгадать: зачем, откуда, что они в нашей судьбе. Не сейчас, а потом, когда-нибудь, они возникнут вновь и откроют – зачем.

Вода, пламя костра и вагонное окно – могут свести с ума.

…Грохочет снаружи, а кажется прямо в башке. Но декорации! Кто-то трудолюбивый тянет и тянет эту разрисованную ленту назад. Вот так, по ходу, и изобрели кино: просто сели в поезд. Не зря и первенец киношный про него же. Прилипнешь к окошку обыкновенного поезда (каждый обыкновенный поезд – волшебный), да так и едешь.

В детстве. В чём-то они были важнее будущей школы: сумасшедшие просторы, не тронутые прямоугольным. Если бы не наглядные эти пособия по бесконечности мира, как без них научиться отрываться, хоть изредка, от подножного. Уноситься взглядом… Изо всех сил пытаясь чего-то там разобрать, содрать с небес какие-то письмена, кто бы их там не оставил: наверху-вдали.

Затягивало так, что не хватало глаз. Даже таких чудных приспособлений, как глаза. Вообще не понятно, как в них, с теннисный шарик, помещалось все это… начало и конец, до горизонта и выше? Земля и небо? Не справлялись шарики, скорее, с движением, уплыванием, невозможностью зацепиться… Падаешь тогда пустым тетрапаком, на вагонную полку, без сил. Будто какая-то часть тебя через глаза перешла этим распластанным в никуда пространствам: а они и не заметили.