“БЕСПЛАТНАЯ СЛУЖБА РАССЫЛКИ заразы на дом предупреждает:

Полученное вами письмо содержит вирус компьюктивита, поражающего зрительные функции вашего полового мозга. Болезнь не лечится – мужчин лечить бесполезно, а женщины сами не хочут, они от неё ташшутся”.

Была предупреждена – по-честному.

За окном справа – огромный красный шар готовится к исчезновению в толще тёмного леса. За окном слева его смена – вырезанный из кальки прилежным школьником молочно-прозрачный кружок луны, прилепленный к ровной поверхности неба.

Последние две ночи перед отъездом были дурными, бесполезными в попытке использовать их по назначению. Вместо отдохновенного сна – дурацкий вертел. Именно вертел, не вертеп. Неразрешенности, предчувствия, при дневном свете хоть как-то управляемые, ночью брали реванш и вращали этот вертел так, что количество собственных боков для перевертывания приближалось к бесконечности. Простыня к утру – свитый морской канат.

Есть же всё-таки счастливцы – вот эта семья. Все трое, как один человек, запросто отключились от непростой действительности, так и не вспомнив про одеяла. А тут хоть вовсе не ложись. Вдруг приснится какая-нибудь,.. что не только ехать, жить расхочется. Со снами шутки плохи.

Ощущение кокона появилось не сегодня. Сейчас оно утвердилось, как естественное, как второй слой кожи. Мне же надо было где-то бывать с Лёвой, чтоб не мешали. Ещё как она была мне дорога, эта оболочка. Та часть, с ним, была самой живой. Снаружи, с остальными – можно было притвориться, чтоб не догадались, что меня нет. И надо было не выдать себя внезапным выстрелом улыбки. Да, двойная жизнь. А у кого одинарная?

Кокон-переросток, балдеющий от любования буквами и звуками.

Письма его вросли в меня, как удачно приживлённые черенки. Так с ними и ходила повсюду, то и дело замечая молоденькие зелёные листочки. Говорила ему – чего не пишешь куда-нибудь, пусть публикуют. «Лень. Да и на фига? Это же только сначала было слово…» А я все ж сносила в одну редакцию, не послушала. Ну да, глянули только слегка удивленно, протягивая бумажки назад. Аргумент интересный был: «Такого у нас ещё никогда не было». Серьёзный недостаток.

Надо было удумать – оказавшись как-то в крутой приёмной такого же начальства, взяться за чтение Лёвиного письмеца. Не успела его прочитать перед отходом, оно только пришло, распечатала и захватила с собой.

Большая смелость была – на глазах у секретарши в смокинге, серьёзных посетителей – в носках от крестьяна Диора, в галстуках от Славы Баранова и в прямоугольных папках по бокам. Близнецы-бизнецы. Сдерживать себя было бесполезной затеей – гыгыкала просто навзрыд, чуть не подпрыгивая пинг-понгом.

Бедняги в галстуках надуто переглядывались (галстуки мешали непринуждённому прохождению воздуха, и он скапливался в щеках), потели в свои фирменные носки, перекладывали папки из одной подмышки в другую, но наброситься на меня или связать не решались. Жаль их было немножко. Если бы они сами почитали, узнали бы, что галстуки плохо действуют на мозжечок, и значит, не видать им штурвала космического корабля – как своих ушей.

В тот день приспичило ещё ни с того ни с сего самой позвонить Лёве – разве что экзотики ради, ну да посмеяться вместе над строгой секретаршей…

“Аллё!”, – вместо Лёвиного голоса обдало женским, пошлым, как из какой-нибудь женской парикмахерской. Что может быть оскорбительнее женского голоса, когда звонишь мужскому? И хоть тут же возник нужный голос, трубка и через день еще казалась… жабой. Всего-навсего из-за какой-то подруги временно проживающего у Лёвы приезжего человека из глубинки. Вдруг, как двойка за четверть, когда выходила твёрдая четвёрка. Понять раз и навсегда – в его жизни яблоку упасть негде от женщин.

Пока еду, ни одного звонка. Рехнуться! А что взамен, кто? То-то и оно… Того человека, к которому подтаскивает меня поезд – не знаю, не представляю. Нет в моём воображении того, что называется образ. Чуть было начинало что-то вырисовываться – зачёркивала нервно-торопливо. Уходила, как могла, от прорисованности – к чему она? Что потом делать с несовпадениями? Мой же электронный оттиск, хоть и не самый отчетливый, у него был.

Что странно – совсем не мешало: без всякого образа – сливаться. Потому что, сидишь когда у экрана – как на вершине какой-то недосягаемой. И абсолютно свободен.

Момент встречи помимо воли столько раз обрушивался на меня – ненормальный в своей достоверности, ощутимости всеми порами, от корней до кончиков волос. Удержаться на ногах помогал только… он, лишенный облика, подхватывал в последний момент, не давая рухнуть, как башенному крану, потерявшему башню.

Но вот с этим – с самым первым столкновением наших лиц, глаз, рук… С прикосновением его странной, искривленной мышью руки – с ним ничего нельзя было сделать, хоть тресни! Да какие тут слова. Я немела в абсолютно реальной власти непроизошедшей встречи…

Не спать, не спать!

Когда-нибудь останки брошенного мною телефона раскопают археологи, и он вдруг заговорит… нашими голосами. Только там, в нём они и остались.

«Поговори с моим голосом» – с этим покончено на ближайшее тысячелетие. Другим голосам суждено теперь сплетаться на холодных ветреных просторах, все новым и новым, и другим.

Вот так могло замирать сердце у Ли Харви Освальда, когда он впервые приближался к границе чужой страны, великому неведомому царству коммунизма на Земле, или когда забирался на верхний этаж книгохранилища. Пробирал ли его озноб до костей, как меня? Сколько ни стискивай посиневшие руки между коленок. Господи! Вот что значит не спать и не есть вовремя. Что же общего-то у меня, кокона-переростка, с убийцей-жертвой? Он шёл на дело, зная, что оно может оказаться последним в его жизни. Да что там – в каждом сидит по хорошему Освальду. Сидит. Пока его не трогают.

Да, надо было поесть хоть чего-нибудь перед отъездом. Подружки эти – нет, ну они хотели как лучше: приходили, называется, провожать. И Мариша тоже – непрактичная, неопытная совсем – мало ещё кого провожала. То и дело останавливалась подле – большим знаком вопроса, выше среднего, потерянно опустив руки, хуже меня. До неё, по ходу, совсем не доходило – чего это я, куда это?

Привычка такая – собираться в последний момент. Правда, один неожиданный подарок преподнесли мне сборы: Кондора. Сам нашёлся. Оказался приколотым на блузку, которую я вроде и не носила. Удивительно. Видно он хотел, чтобы я взяла его с собой.

Присесть на дорогу забыли. На плите в кастрюльке остались четыре сваренных яйца. Четыре или пять?

Есть ли что-нибудь пустее вагонных слов, сказанных в ожидании отхода поезда? Когда ждёшь, ждёшь… И помимо воли, отчуждение, преждевременный отрыв. Маета. В вагон зашёл, и все. Будто уже не с ними, не с провожатыми. Да ещё когда стараешься изо всех сил – не думать, не позволять прощанию брать верх. Ведь не навсегда же.

От духоты этой и закованности в купейные оковы, пока поезд стоит, можно сдохнуть! На перрон, на воздух. Только и знаешь, что вертишь головой – не горит ли зеленый? Уже, почти распрощавшись со мной, Марья вдруг лихорадочно стала выуживать что-то из своего рюкзака. Лучше бы не выуживала: “Держи!”, – и довольная, сунула мне в руку сложенный листок. “Что это?” —“Распечатка. Ты же просила глянуть твой ящик”.

Собственным домашним дружком-компьютером я так и не обзавелась, приходилось в случае надобности просить Маришку проверять мою почту. Ни от кого, собственно, ничего так уж сильно я не ждала – Лёва писать практически перестал с тех пор, как мы переключились на телефон, попросила так, на всякий случай. Странно, от кого бы это? Я развернула листок, почти пустой:

не знала норовдорог можеш узнать канешно если дура

Всё, что было напечатано на дурацком листке, вот именно так: без прописных букв и знаков препинания. Никакого адреса отправителя там не было, сказала Марья. Что в нём написано, она понятия не имеет – никогда не читает писем не к ней.