— Возможно, — тихо говорит она. — Но я думаю, для этого и существует свет — освещать тёмные места.

Затем я переворачиваю её на себя, и она целует меня, и ничто другое не имеет значения, кроме неё.

Глава 24

Эдди

Один год и одиннадцать месяцев назад

Волна жары накрывает меня в ту секунду, когда я выхожу из вертолёта.

— Вау, — говорю я.

Лётчик рядом со мной хихикает:

— К этому нужно привыкнуть, мэм.

— Это как находиться внутри духовки, — отвечаю я. — И так всё время?

— Сейчас жарко, как в аду, а зимой ужасно холодно, — говорит он. — Добро пожаловать на военно-воздушную базу Баграм.

Я нахожусь в Афганистане вопреки выраженному желанию моей матери, но у меня был перерыв в расписании, и даже она неохотно согласилась, что это будет хорошей рекламой. Приятным побочным бонусом поездки было то, что моя мать присоединилась бы ко мне только в том случае, если бы сам ад замёрз.

Но я сделала это не для того, чтобы сбежать от своей матери, хотя, признаюсь, мои мотивы были отчасти эгоистичными. Неэгоистичная часть меня хотела совершить тур по USO (прим. перев. — Объединённая Организация Военной Службы), чтобы я могла что-то вернуть людям, которые здесь служат.

Эгоистичная часть меня скучала по Хендриксу. На самом деле, настоящее время — скучает по Хендриксу. Я не знаю, как можно так сильно скучать по тому, кого ненавидишь, как можно ненавидеть кого-то и в то же время желать его всеми фибрами души, но я скучаю. Моя мать хотела организовать встречу между мной и Хендриксом, что-то такое, что было бы хорошо показано по телевидению, стало бы популярным в социальных сетях — драматическое воссоединение звезды кантри во время её тура по США и её сводного брата-морпеха. Полковник сказал, что это была глупая трата ресурсов — доставлять Хендрикса из Афганистана, где бы он, чёрт возьми, ни находился, только для того, чтобы повидаться со мной. Когда он упомянул, что для Хендрикса и тех, кто был с ним, было бы опасно путешествовать под конвоем, где бы они ни находились, только для того, чтобы успеть на самолёт и повидаться со мной, я отказалась позволять кому-либо связаться с его подразделением.

Часть меня всё ещё фантазирует, что сегодня вечером я выйду на сцену, и Хендрикс будет там, в толпе, улыбаясь мне своей дерзкой ухмылкой. Это наивное, глупое желание, и, хотя я знаю, что это так, маленькая частичка меня сокрушается, когда этого не происходит.

***

Наши дни

На заднем сиденье лимузина Хендрикс просовывает руку мне между ног, и я смахиваю её.

— Серьёзно, — шепчу я. — Мы почти в студии. Даже не пытайся.

Он смеётся.

— Обязательно упомяни в интервью, насколько ты самодовольна, — шепчет он. — Потому что я даже не пытался заигрывать с тобой.

— Неважно, чувак. Ты всегда пытаешься выставить свой… — мой голос затихает, и я бросаю взгляд на тонированное зеркало, отделяющее нас от водителя.

Хендрикс прижимается губами к моему уху, и у меня мурашки бегут по коже, когда его дыхание щекочет мою кожу.

— Член? — спрашивает он. — Засунуть мой член в твою тёплую влажную киску?

Он произносит эти слова, и это как автоматический ответ — я сразу становлюсь влажной.

— Прекрати, — приказываю я, отодвигаясь на другую сторону сиденья. — Веди себя прилично.

— Да, мэм, — говорит он. Но Хендрикс хихикает себе под нос.

Я показываю ему язык, и он улыбается мне.

— Осторожнее высовывай язык вот так, сладкие щёчки, — мягко говорит он. — Или я дам тебе что-нибудь полизать.

— Прямо здесь, в лимузине? — спрашиваю я. — Ты бы не посмел.

Хендрикс начинает расстёгивать штаны, и я визжу громче, чем хотела, а водитель приоткрывает окно, спрашивая, всё ли со мной в порядке. Хендрикс, конечно, само воплощение ангела.

— Да, я в порядке, — отвечаю я, свирепо глядя на Хендрикса, когда окно снова поднимается.

Хендрикс берёт мою руку и прижимает её к передней части своих брюк, показывая мне свою твёрдость. Мне следовало бы отдёрнуть руку, но я позволяю ей задержаться там на мгновение дольше, чем нужно. Когда машина резко останавливается, я отдёргиваю руку и смотрю в окно, изображая невинность. Изображая профессионализм.

Так или иначе, что, чёрт возьми, случилось с моим профессионализмом? Я — гигантский клубок потребностей, желаний и вожделеющий Хендрикса. Мы как два старшеклассника, неутолимые в своей жажде друг друга. Я удивлена, что моя страсть к нему не написана у меня на лице, которую может прочитать весь мир.

По крайней мере, я надеюсь, что это не так.

Иногда я наблюдаю за ним, когда он спит. Он не знает, но я наблюдаю за ним, когда он видит сны, его сон прерывистый. Он не сказал мне, о чём его сновидения, а я не спрашивала. Но моё сердце болит за него.

По телевизору репортёр задаёт мне простые вопросы — о моём альбоме и прошлогоднем туре:

— Недавно вы продали с аукциона весь свой гардероб и собрали полмиллиона долларов для ветеранской организации.

— Трудно поверить, что у меня было так много одежды, — отвечаю я, внезапно смутившись. Чуть больше десяти лет назад моя мама едва могла позволить себе купить нам кроссовки. Сейчас я ношу туфли за тысячу долларов.

— Некоторые люди раскритиковали этот шаг как вопиющий акт консюмеризма, уничтожающий старое, чтобы освободить место новому.

— Я… — я на мгновение замолкаю. Предполагается, что я буду придерживаться сценария, расскажу о том, как проблемы ветеранов всегда были важны для меня, о том, как я хотела сделать пожертвование, которое было важно лично мне, а не просто выписать чек. Хендрикс стоит сбоку от съёмочной площадки и подмигивает мне. — Знаешь, на самом деле это была вообще не моя идея.

Репортёр наклоняется вперёд, нахмурив брови, что, я уверена, является одним из тех «навыков слушания», которым её научили в школе журналистики, чтобы казаться вдумчивой.

— И кого мы должны благодарить за это?

— Это была идея друга, — говорю я. — Я имею в виду, моего сводного брата. Хендрикса. Он друг. И ветеран. Думаю, ну, можно сказать, что он организовал всё это.

Я болтаю, нервничаю, когда говорю о Хендриксе, и, возможно, нужно заставить себя притормозить и сделать глубокий вдох, чтобы не продолжать болтать и не раскрывать все свои секреты на съёмочной площадке. Я уже чувствую жар на своих щеках, румянец, который появляется у меня, когда я говорю о Хендриксе.

Она кивает и улыбается.

— После перерыва мы услышим больше от прекрасной Эддисон Стоун, и она споёт одну из песен со своего нового альбома.

***

— Нет, мам.

Я разговариваю по телефону со своей матерью, которая говорит что-то ехидное о «следовании сценарию», за чем немедленно следует обвинение в адрес моего телевизионного гардероба. Хендрикс закатывает глаза, когда слышит, что я говорю, и сразу понимает кто это, и я поворачиваюсь в другую сторону, но он следует за мной, стоя передо мной с блеском в глазах. Когда он одними губами произносит: «Повесь трубку», я качаю головой, и он самодовольно улыбается, прежде чем протянуть руку и скользнуть мне под юбку.

Когда он обнаруживает, что на мне нет трусиков, он бросает на меня взгляд, который точно говорит мне, чего он от меня хочет. Моя мама в разгаре обличительной речи о важности моего имиджа, и я бормочу «угу» каждые несколько секунд, но на чём я действительно сосредоточена, так это на Хендриксе и его волшебных пальцах, которые лениво блуждают у меня между ног, поглаживая меня, посылая волны удовольствия по моему телу.

Хендрикс шепчет мне на ухо:

— Положи трубку. Я собираюсь продолжать.

Я прикрываю от него телефон, пытаясь сохранить самообладание.

— Я не могу, — произношу я одними губами. Наверняка он понимает, как важно подыгрывать моей матери, моему менеджеру. И студии звукозаписи. Поэтому я притворяюсь, что слушаю её, в то время как наблюдаю, как Хендрикс пожимает плечами и опускается на колени у моих ног, раздвигая их рукой. Я не притворяюсь, что сопротивляюсь, потому что хочу его больше всего на свете.