У Павлика были большие способности к языкам и гуманитарным предметам; превосходная память позволяла ему без труда запоминать целые страницы; математику он не любил, зато недурно рисовал. Гибкости в нем не было вовсе; он был прямолинеен и тверд.

Стремление к лидерству проявилось в нем рано, уже в первом классе. Он не умел уступать, горячился в спорах, легко обижался и лез в драку. Почувствовав в нем эту струнку, классная руководительница назначила его старостой, позже он стал командиром пионерского отряда. Он с увлечением занимался общественной работой, рисовал стенгазету, был членом совета дружины и знаменосцем. На школьных праздниках он, худенький и прямой, печатал шаг и гордо нес наперевес тяжелое знамя.

Он верил тому, чему учили в школе и что внушала ему мать, он вообще был очень доверчив. Рисуя в своем альбоме портреты Ленина, посвятившего жизнь счастью всех трудящихся, он испытывал чувство благоговения и благодарности. Он мечтал когда-нибудь оказаться в Москве и побывать в Мавзолее.

Его одноклассники, едва выйдя из школы, спешили стащить с себя пионерский галстук, но Павлик так не поступал. Он берег его, сам стирал и гладил.

* * *

В начальных классах он дружил лишь с одним мальчиком, Виталиком, тихим, неприметным и малоспособным к учебе. В элитную английскую школу Виталика приняли лишь потому, что его мать работала здесь уборщицей, чем часто дразнили Виталика другие дети, доводя его до слез. Отца у Виталика не было, жили они с матерью очень бедно. Классная руководительница, видя, что Виталик не тянет, «прикрепила» к нему Норова.

К шефству над Виталиком Норов относился серьезно. Каждый вечер после занятий он помогал ему делать уроки, объяснял пройденный материал, сердился, если Виталик не понимал, и распекал – если тот на следующий день не мог в классе повторить то, что зубрили накануне. В школе он заступался за Виталика, и ребята, зная его горячий нрав, при нем Виталика не дразнили и не обижали.

Виталик страшно гордился их дружбой и был привязан к Норову, как собачонка. Он часами ожидал после уроков в школьном дворе, пока Норов заседал в совете дружины или репетировал очередную торжественную линейку. Норов сделал Виталика членом редколлегии стенгазеты, и Виталик изо всех сил старался быть полезным: точил карандаши, подклеивал ватман, бегал менять в банке воду для кисточки. Уроки они готовили то в квартире Норовых, то в тесной подвальной каморке, в которой обитал Виталик с матерью. И если они засиживались у Виталика допоздна, то Виталик обязательно провожал Норова до дома.

Как-то теплым майским воскресеньем они сидели на скамейке возле дома Норова и рассматривали альбом с марками, которые собирал Норов. Это было в четвертом классе, обоим исполнилось по одиннадцать лет; Норов тогда увлекался живописью; марки были с репродукциями картин известных художников. Большие, глянцевые, красивые, они ровными рядами лежали в своих удобных прозрачных нишах; Норов мог подолгу любоваться ими, рассматривая детали, неприметные с первого взгляда.

Вдруг из-за угла налетели незнакомые мальчишки. Их было трое, они были старше; наглые, злые, сильные. Они грубо выхватили альбом из рук Виталика и кинулись бежать, но Виталик успел уцепиться за куртку одного из нападавших. Тот повернулся, ударил его и сбил с ног. Другие окружили поверженного Виталика и принялись пинать.

Потрясенный Норов метнулся в подъезд и, прыгая через ступеньки, помчался домой.

–Мама! – кричал он не своим голосом.– Мама!

Мать была дома, но не слышала. Добежав до двери, Норов повис на звонке, колотя в дверь ботинком. Наконец она открыла.

–На нас с Виталиком напали! Отняли альбом с марками! Виталика избили!

–Где?

–Там, во дворе! Его бьют! Прямо ногами!

Мать метнулась было к окну, но вдруг остановилась и повернулась.

–Ты бросил Виталика одного?! – звенящим голосом выговорила она.– Ты убежал?!

Он испугался ее лица.

–Я побежал к тебе! Я хотел…

Он не успел договорить. Его голова дернулась в сторону от сильной пощечины.

–Марш назад! – крикнула она ему в лицо.– Живо! Трус!

Ошеломленный, ослепленный, он ринулся назад, из квартиры. Когда он выскочил на улицу, хулиганы уже исчезли. Виталик с кровоточащим носом и ссадиной на лбу, в испачканной землей рубашке, сидел на корточках у скамейки, держась за живот.

–Они убежали! – пробормотал он сдавленно и виновато, не в силах разогнуться от боли.– Они стащили твой альбом!

Он не думал о том, что друг его предал, он был полон раскаяния за то, что не смог спасти его марки.

* * *

Тем же летом, когда Норов был в спортивном лагере, мать Виталика вдруг уволилась из школы и куда-то переехала, забрав его с собой. С тех пор Норов Виталика не видел. Он тосковал по Виталику так сильно, как не тосковал ни по кому, даже по отцу, с которым никогда не встречался и о котором мечтал. Никто не знал нового адреса Виталика; Норов приходил в отчаяние от невозможности найти своего друга.

Он часто вспоминал ту дикую, жестокую, несправедливую сцену, когда он бросил Виталика одного, и страшно переживал, что уже не может искупить своей вины, доказать Виталику свою смелость и дружбу.

–Я не струсил, не струсил! – порой твердил он про себя, пытаясь оправдаться в собственных глазах.– Я только хотел, чтобы мама что-то сделала… я просто растерялся…

Но это ничего не меняло. Виталика больше не было в его жизни. Норов был уверен, что тот так же тяжело переживает разлуку и не приезжает к нему, просто потому что его мать, наверное, увезла его в другой город, и он не может оттуда сам добраться. Он еще не знал, что глубокая привязанность – свойство сильных, полных натур; приручая тех, кто слабее нас, мы привязываемся к ним куда крепче, чем они к нам.

Дом Норова стоял на возвышенности, окруженный со всех сторон холмами. Они круто поднимались вверх и плавно сбегали вниз, ревниво перекрывали друг друга, будто боясь остаться незамеченными. Километрах в пяти вздымался сумрачный серый каменный остов полуразрушенного старого замка, а чуть ниже из скалы выступала средневековая деревушка.

Дом был двухэтажным, из белого камня, крытый охряной волнистой черепицей, с массивными черными прямоугольными балками, придававшими ему солидности. От дороги его отделяла густая высокая стена стриженого кустарника, в котором вечнозеленые растения перемежались с декоративными, медными. Среди деревьев, тоже разноцветных, стояли две ветвистые смоковницы и слива.

Норов въехал на площадку, присыпанную мелкой галькой, и остановился у старой черешни. Анна выбралась из машины, и едва оглядевшись, невольно захлопала в ладоши.

–Три «Д»! – воскликнула она, озираясь.– Нет, четыре! Какой вид! Как на картинке! Горы потрясные!

Раньше она не реагировала так эмоционально, тем более на пейзаж. Норов вообще думал, что она невосприимчива к природе.

–Это не горы, а холмы.

–Для меня – горы. Килиманджаро! У нас ведь там все плоское, забыл? А где у тебя розы?

–Вон там. Скоро сирень зацветет, вот тогда и начнется настоящая красота и тут, и в полях. Представь, бредешь себе поутру тропинкой, кругом зеленая сочная трава, вся в росе, белые ромашки, желтый чистотел, фиолетовые цветочки, не знаю их названия, и – маки! Алые, яркие! Как на картине Моне. Вдали – рапсовые поля. А проходишь мимо домов – их тут совсем немного, далеко друг от друга, но все же есть – они утопают в разноцветных розах. И густой, весенний запах!

Анна вздохнула:

–Жаль, что я не дождусь!

–Оставайся, буду рад.

–Ну что ты! Это невозможно. Я себе не принадлежу.

–Дом, семья?

–Лев, работа.

–Лев?

–Левушка, сын, – она улыбнулась смущенно и мягко.

–Сколько ему лет?

–Скоро десять.

–В следующий раз вместе с ним приедешь.

Анна вновь улыбнулась, на этот раз рассеянно, будто не хотела продолжать тему. Метрах в трехстах от дома, на склоне паслись три лошади: две гнедых и одна белая. Анна помахала им рукой. Лошади не обратили на нее внимания.