Клотильда вновь засмеялась.

–Tu es mechant,– шутливо упрекнула она. («Ты злой»).

–Добрый русский – это противоречие в терминах, – отозвался Норов.

–Русские – злые? – подняла брови Клотильда.– Не замечала.

–Русские – недобрые,– возразил Норов.– Это гораздо хуже.

Когда они прощались, Клотильда спросила:

–Вы будете завтра в Броз-сюр-Тарне?

–Еще не знаю, зависит от Анны,– ответил Норов.– Я предложу ей.

–А что там особенного? – заинтересовалась Анна.

–Там лучший рынок в регионе, – ответила Клотильда.– А завтра – еще и блошиный рынок, французы их очень любят, вам будет любопытно. Обязательно приезжайте! А обедать приходите ко мне! Я оставлю вам стол, договорились?

-Значит, ты избил самого Жерома Камарка? – весело спросила Анна на обратной дороге. – «Сто сорок восьмого маркиза»! «В полный рост»! Долго же ты искал, кого поколотить! Кстати, ты заметил, как Клотильда при нем меняется? Такая властная сильная женщина, и вдруг становится послушной, даже краснеет, как девочка!

–Она влюблена в него,– согласился Норов.– Но ей идет. Женщине вообще идет влюбленность.

–А мужчине? Я имею в виду, не похоже, чтобы он был влюблен в нее.

–У него серьезный роман с самим собой. На других уже ничего не остается.

Давно стемнело, они ехали узкой деревенской дорогой, непрерывно петлявшей, машин навстречу не попадалось, черный лес окружал их с обеих сторон, и Норов временами включал дальний свет. Анна, посерьезнев, замолчала, о чем-то думая, вглядываясь в темноту.

–А ты?.. – вдруг спросила она.– Ты когда-нибудь любил? Так, чтобы сильно, по-настоящему? Или это – нескромный вопрос?

Норов бросил на нее быстрый взгляд. Ее круглые, обычно ясные глаза были сейчас тревожными и темными.

–Случалось и мне, – проговорил он, стараясь придать своему тону легкую шутливость и уйти от серьезного разговора.– Только это было очень давно.

–Давно? – настойчиво переспросила она.

Он догадался, что именно ей хочется услышать, и на секунду помедлил с ответом.

–Очень давно,– все-таки выговорил он, наконец.– Лет сорок назад… даже больше.

Краем глаза он заметил, что высокие скулы на ее лице проступили резче. Она ждала иного.

–Мне кажется, в России эпидемия давно началась, только это скрывают,– перешел он на другую тему. – Сестра еще зимой говорила, что у них всю область накрыла волна какого-то очень заразного гриппа. Болели все подряд, даже школы на неделю закрывали. И резко увеличилась смертность от пневмонии. – Сестра Норова заведовала в Нижнем Новгороде хирургическим отделением в областной больнице, а ее муж, тоже врач,– кардиологическим отделением в железнодорожной клинике. – Она думает, что это и были первые волны вируса, просто его никто должным образом не диагностировал.

–Уже зимой? – рассеянно спросила Анна. Было заметно, что не это сейчас ее занимает.

–В Китае этот грипп официально начался в конце осени, а реально – раньше. Петербург и Москва кишат китайцами, про Дальний Восток я уж не говорю. От Москвы до Нижнего – рукой подать. Скорее всего, мы переняли эстафету у них первыми, еще раньше европейцев.

–Но китайцы объявили карантин, а у нас молчат.

–Зачем пугать баранов? Их надо стричь, а меры предосторожности дорого стоят. Сестра говорит, что больницы совершенно не готовы к эпидемии: средств индивидуальной защиты нет ни у врачей, ни у медсестер, тестировать нечем.

Анна не отозвалась и некоторое время они ехали, молча; фары рассекали темноту; салон машины отделял их от черного, холодного леса.

–Мы же пообещали друг другу всегда говорить правду, – виновато проговорил он.

–Да. Спасибо. Хотя, знаешь, я не уверена, что всегда хотела бы знать правду.

«Тогда лучше не спрашивать»,– подумал он, но вслух этого не сказал.

* * *

Как-то в спортивном лагере в палатке пловцов стали пропадать вещи из тумбочек. Воровали все подряд: продукты, привезенные родителями, сувениры и дорогие игрушки, не брезговали и мелочью, вроде значков и блокнотов. Ребята начали следить друг за другом; возникла неприятная атмосфера взаимной подозрительности.

Старшие организовали собственное расследование. Собирать улики и анализировать факты у них, разумеется, не хватало ни терпения, ни ума, все-таки они были спортсменами, а не сыщиками. Они предпочитали действовать силовыми методами: отзывали в лесок кого-нибудь из младших и там допрашивали с пристрастием. Наступила очередь и Павлика, которому в ту пору исполнилось одиннадцать лет, и он входил в младшую группу.

Трое парней отвели его на облюбованную ими опушку. Саня Пантюхин, высокий широкоплечий шестнадцатилетний перворазрядник, сел на пенек, двое других – на поваленное дерево. Павлик остался стоять, сильно волнуясь. Мальчики из его группы рассказывали ему про эти допросы; их там били, некоторые возвращались в слезах.

–Ты слышал о том, что у нас завелась крыса? – жуя травинку, лениво начал Пантюхин.

Он был очень сильным парнем, дельфинистом, пользовался авторитетом и у тренеров, и у ребят; Галька всегда назначала его ответственным за разминку, а иногда даже поручала провести тренировку целиком. Мальчики из младшей группы, в которую входил Норов, его не любили за командный тон, резкость и тычки, которые он раздавал направо и налево. Между собой они звали его Пантюхой.

–Слышал,– ответил Норов.

Он был натянут, как струна, и чувствовал, как колотится сердце.

–Ну, и что ты об этом можешь нам сказать?

–Ничего.

–Плохо, блин, что ничего,– проговорил Пантюха и сплюнул.– А может, это ты воруешь?

Сидевшие на дереве, впились в Норова взглядами, желая смутить. Павлик знал, что за этим обвинением последуют побои, так было с другими мальчиками. Он внутренне сжался.

–Я не ворую! – выговорил он.

Пантюха поднялся с пенька и стукнул его.

–Лучше признайся по-хорошему! – проговорил Пантюха тоном, не предвещавшим ничего хорошего. – Где то, что ты стырил?

–Я не брал! – выкрикнул Павлик, отступая.

–А кто брал?

За этим вопросом последовала новая затрещина. Норов еще попятился.

–Ты! – вдруг с ожесточением выпалил он неожиданно для себя.

Пантюха остолбенел.

–Ты меня что ли обвиняешь?! Меня?!

–Тебя! Ты вор и трус!

Норов и сам не понимал, что выкрикивал от ненависти и страха.

В следующую секунду он уже валялся ничком, а Пантюха, сидя на нем, рывками впечатывал его лицо в жесткую неровную землю, прикрытую редкой травой.

–Ты знаешь, что я с тобой за такие слова сделаю?! Ты у меня землю жрать будешь!

Было больно, рот был полон земли, но Норов молчал.

–Кончай, Сань, а то он Гальке вложит, – предостерег один из ребят.

–Пусть только попробует! Я ему глаз на жопу натяну.

Он отвесил Норову еще один подзатыльник, потом все-таки слез с него. Норов поднялся, стараясь ни на кого не глядеть. Лицо его было измазано землей. К щеке, к испачканной футболке и трусам пристали желтые колкие стебельки пожухлой травы; при падении он оцарапал коленку. Он отряхнулся, стараясь не расплакаться, и двинулся в сторону лагеря.

–Ты куда? – крикнул ему вслед Пантюха.– Стой! Я тебя еще не отпустил!

Норов не ответил и не обернулся.

В палатку, где его ждали мальчики из его группы, он не вернулся. Вместо этого он отправился в камеру хранения, куда ребята по приезду сдавали чемоданы. Сказав, что ему нужно переложить кое-что из белья, он получил свой чемодан, вышел с ним наружу, перелез в укромном месте через забор и пошел из лагеря.

Он не думал о том, что побегом усугубляет подозрения, он вообще ни о чем не думал; он действовал, подчиняясь безотчетному инстинкту. Оставаться в лагере после пережитого унижения он не мог. Отомстить Пантюхе было не в его силах; а ежедневно встречать его, презрительного и безнаказанного, подчиняться его командам, было для него нестерпимо.

Под палящим солнцем, с тяжелым чемоданом в руке он преодолел три с лишним километра, отделявшие лагерь от железной дороги. И потом, обливаясь потом, еще четыре километра тащился по шпалам до ближайшей станции.