–Как жестоко!

–Ква. Вернее, с’est la vie, quoi. Оборотная сторона французской отзывчивости. Поверхностный народ, сентиментальный, готовый трогательно заботиться о брошенных животных или о клошарах, потому что это –наполняет их чувством превосходства. Но французы палец о палец не ударят, чтобы помочь тем, кто выше их умом. Когда в прошлом веке после революции здесь оказался цвет нашей интеллигенции: Бунин, Бердяев, Набоков, Ходасевич, Мережковские и многие другие, – десятки тысяч человек, переживших страшную катастрофу, потерявших все, что имели, то у французов они не вызывали никакого сочувствия. На них смотрели, как на непрошеных раздражающих гостей. До конца своих дней они так и оставались апатридами, людьми без гражданства, в отличие от современных выходцев с Ближнего Востока. Те находят здесь вторую родину, но не испытывают за это к французам благодарности. Впрочем, это скорее характеризует их, чем французскую отзывчивость. Все тот же жизненный цикл. Французы легко плачут, но и забывают столь же легко. В целом они довольно бессердечны, хотя не в той степени, что мы.

–Мы бессердечны?! Ничего подобного! Русские способны на самые глубокие переживания, глубже, чем все другие национальности! Мы можем ради дружбы или любви совершить настоящий подвиг!

–Можем. Но почему-то нас чаще тянет на изуверство. Я просматриваю уголовную питерскую хронику: дня не проходит, чтобы пьяный муж не зарезал жену, сожительница не зарубила любовника, чтобы кого-то не сожгли, не выбросили с балкона, не изнасиловали ребенка. Здесь такого нет. В общем, у меня не складывается впечатление о нас как о душевном народе.

–А Достоевский?! А Толстой?! А Пушкин?! По-твоему, они все чувства придумывали? А сами они разве не русские? Да я тебе тысячу примеров приведу, как мы кого-то спасали, жертвовали собой! И сейчас так поступаем. Да сам ты – разве бесчувственный человек?

–Абсолютно. Мне хоть в лоб, хоть по лбу.

–Ничего подобного! И я – не такая!

–Чувственная, да, Нют?

–Да ну тебя!

* * *

Норов включил телевизор и, щелкая каналами, сел с кружкой кофе на высокий табурет рядом с Анной. Главных тем было две: выборы, которые уже начались по всей стране с рекордно низкой явкой, и эпидемия китайского гриппа, стремительно распространявшаяся по Европе. На экране сменялись короткие репортажи о ходе голосования из разных городов; члены комиссии повсюду были в медицинских масках, избирателей перед входом в кабинку просили дезинфицировать руки специальной жидкостью. Все это выглядело непривычно и несерьезно, будто взрослые играли в детскую игру.

В студии, как и накануне, политологи, социологи, медики рассуждали о предстоящем режиме изоляции, «конфинемане». Говорили, как это принято на французском телевидении, громко, оживленно, поминутно перебивая друг друга. Каждый имел собственное мнение по любому вопросу, отличное от мнения других, и торопился его высказать; единодушие проявлялось лишь в призывах оставаться дома.

–Нагнетают,– хмыкнул Норов.– Пугают трусоватого обывателя.

–Кстати, наш президент посетил больницу, где лежат больные коронавирусом. Видел, наверное, уже в интернете?

–Нет еще. Живя здесь, стараюсь не читать российские новости, чтобы не портить себе настроение.

Анна взяла смартфон и нашла в интернете нужный сюжет. На фото президент России в сопровождении свиты двигался по коридору больницы. Медики были в обычной голубой униформе, чиновники в костюмах с масками на лицах, и лишь на президенте был ярко-желтый герметичный скафандр, делавшим его похожим на космонавта.

–Смело, ничего не скажешь, – усмехнулся Норов, разглядывая снимок.– Он теперь всегда так выходить будет?

–Пишут, что снимок сделан с айфона кого-то из чиновников. Айфон тут же уничтожили, чтобы не подвергать президента риску.

–Надо было заодно и чиновника уничтожить, и жену его стерилизовать, чтобы уж наверняка не заразить.

–Патриарх тоже оживился,– продолжала Анна, листая странички в смартфоне.– Давно о нем не было слышно, а тут в «мерседесе», с иконой объехал Москву, спасая город от эпидемии.

Она показала фотографии: по пустынной улице следовал кортеж; впереди черный лимузин патриарха, за ним несколько машин охраны. На другом снимке сам патриарх в торжественном облачении сидел на заднем сиденье «мерседеса» с иконой в руках. Перед ним, в специальных подставках стояли две бутылки с минеральной водой.

–Обращаю твое внимание на то, что минеральная вода – французская,– прибавила Анна.– Вот, видишь, название? А ведь ее, наверное, католики разливают или мусульмане.

–Чему ты удивляешься? Он и геморрой в Европе лечит, вместо того чтобы больным местом к чудотворной иконе приложиться! Знаешь, порой мне кажется, что нет у Бога злейшего врага, чем поп.

Анна посмотрела на него с некоторым удивлением.

–Как же ты с такими взглядами в церковь ходишь?

Норов смутился.

–А я больше не хожу… – с виноватой улыбкой признался он. – Перестал.

–Совсем? – недоверчиво ахнула Анна.

Он покаянно кивнул.

–Вот это новость! Ты же был таким верующим! Прямо-таки твердокаменным! Соблюдал все посты, все службы посещал! Каждый год я тебе постное меню организовывала! Такое было мучение! Ведь в то время рестораны еще постных блюд не предлагали. А сколько денег ты на церковь пожертвовал! Целое состояние!

–Зато теперь патриарху есть на что «мерседесы» покупать. А так пришлось бы ему по примеру его святых предшественников крестным ходом по Москве топать.

–Сколько книг я тебе на английском выписывала! – продолжала сокрушаться Анна.– И по евангелистике, и по библеистике… Ты ведь и меня приобщил, можно сказать, заставил службы посещать. Я ведь тогда была далека от религии. Да и сейчас – не так, чтобы очень… Но с Левушкой к литургии регулярно хожу. Исповедуемся с ним, причащаемся…

–А вот это – хорошо,– непоследовательно обрадовался Норов.– Это правильно. Умница ты, молодец. А вырастет мальчишка – сам решит.

–Это из-за книг в тебе такая перемена произошла?

–Да, нет… Книги меня как-то не особенно колебали. То есть, читая критические работы, я признавал их справедливость, но на мою веру они практически не влияли. Есть такие догматические формулы, с помощью которых ты можешь примирить со своей верой любые противоречия. Например, говоришь себе: да, все это верно написано, но Божий промысел непостижим и недоступен моему уму. У нас ведь – апофатическое богословие…

–Какое?

–Неважно, как-нибудь в другой раз объясню, – он отхлебнул кофе, потер лоб.– Не знаю, как произошло мое охлаждение, как-то само собой. И обряды мне не в тягость были: постился я всегда легко, даже с радостью; мне нравилось это особое ощущение легкости, оторванности от земного, которое наступает в середине Великого поста. И службы я любил… Я в Петербурге в Казанский собор ходил, Боже, какие там службы красивые! Священников и дьяконов туда с особой тщательностью отбирают, все – видные, высокие, голосистые, просто картина! Хор замечательный, а какие распевы! Так бы стоял и слушал!

–Я в Казанском не была, а в Москве однажды в храм Христа Спасителя на праздник попала. Все так торжественно было, даже величественно… Очень сильное впечатление!

–И это при том, что Христа Спасителя – храм официозный, «ненамоленный», как наш народ выражается, «новодел». А как хорошо в каком-нибудь старом монастыре службу постоять. В Новодевичьем, например или Псково-Печерском… Но, знаешь, при всем том, как-то одиноко мне всегда было на службах. Отъединенно от остальных. Не ощущал я общности с собратьями во Христе, не получалось. Умное лицо ведь в нашей церкви – большая редкость, физиономии в основном малообразованные, невыразительные, а то и вовсе глупые. По большим праздникам появляются надутые чиновные рожи, вот, собственно, и весь контингент.

–Ну не совсем. Встречаются и интеллигентные люди, во всяком случае, по виду. Но редко, согласна.

–Очень редко. Да и то сказать, разве в церковь за спасением души идут? Кому это надо? Какая душа? Идут за чудом, за волшебством. О чем Бога просят? О смирении и милосердии? Смешно! О здоровье, о деньгах, о том, чтобы дочка удачно замуж вышла, чтобы ипотеку скорее вернуть, чтобы сына на хорошую работу взяли… Разве нет?