Прошло немало лет после смерти великого Себастьяна, прежде чем музыковеды начали разбирать и изучать его рукописи. И странное дело до сего дня не утихают споры, где его почерк, а где – его жены Анны Магдалены. Сохранилось немало опусов композитора, переписанных, её рукой. А ведь у неё и без того дел хватало: на ней держался дом. Анна Магдалена была матерью четырнадцати детей и ещё воспитывала шестерых от первой, умершей жены Себастьяна. Но неделя подходила к концу, а партии новой кантаты не были переписаны. И Анна Магдалена отрывалась от домашней работы и бралась за перо. А когда муж исполнял в церкви св. Фомы свои кантаты, она вместе с кем-нибудь из детей торопилась послушать, говоря её словами, «главную музыку». Многие произведения знала наизусть задолго до их исполнения в Лейпцигском храме или городском саду, а то и в кофейне (в публичных местах звучали светские кантаты, такие как «Кофейная», «Крестьянская» или «Состязание Феба и Пана»).
Вы можете удивиться, почему я начал свои размышления о величайшем музыкальном гении, со слов признательности Анне Магдалене. Да потому, что каждого художника должен кто-то вдохновлять! Дело не в том, что она была помощницей и создавала мужу условия для работы, и даже не в том, что порой пела в церковном хоре его кантаты и хоралы, а в том, что их связывала Любовь. Анна Магдалена настолько прониклась духом творчества Себастьяна, настолько они стали едины во всём, что со временем это отразилось и на почерке.
Лаура и Петрарка, Беатриче и Данте… Примеры, насколько классические, настолько и условные. Вдохновляет – идеал, представление об идеале. За человеком стоит нечто большее. Главное. И это знал и чувствовал Бах.
Главным вдохновителем его творчества был Творец. Именно Ему посвящены почти все произведения композитора как благодарность за ниспосланный дар. И никакого тебе «дионисийского», оргиастически-буйного, или «аполлонического», созерцательного и односторонне-интеллектуального начала, о котором писал Ф. Ницше в «Рождении трагедии из духа музыки», видя идеал в достижении равновесия между этими полярными началами.
Равновесие – в неколебимой вере. В любви к Господу. И этим держится всё величие музыки Баха.
Нет, не успеет. Не готов
К воскресной службе. Запоздало
Он спохватился. Средь миров
Ещё кантата Себастьяна.
Она у Господа ещё;
Меж тем, как он впустую тратил
Часы и бился горячо
За лишний гульден в магистрате.
Вязанкой дров и мерой ржи
Хотели обделить. Доплатой
Заполнен день. А для души,
Для песнопенья, для кантаты –
Лишь ночь. Трепещет на губах
Молчанье. «Помоги мне, Боже.
Не успеваю, – шепчет Бах. –
Не успеваю… Ты поможешь?
Меня заботит не успех,
Не славы ласковые цепи
Мне б только, Господи, успеть
К воскресной службе в нашей Церкви.
Я не завидую другим
Живу Твоею благодатью.
Не знаю, кто диктует им,
Но мне диктует мой Создатель.
Не надобно иного мне –
Нет осияннее и выше
Отрады, чем, наедине
С Тобой Тебя, мой Боже, слышать!
И тяготы не тяжелы,
Когда ловлю, под небом, стоя,
Струящийся из тишины
Хорал, отпущенный Тобою!
Раскрой же, Господи, скорей
Свои объятия – и свято
Приму из вечности Твоей
Ко мне летящую кантату!»
Тот же Фридрих Ницше сказал однажды, что музыка Баха – это музыка отрицания желания. Не думаю. Разве что в какой-то мере это может касаться мирских желаний. Но «Страсти», «Месса си минор», хоральные прелюдии, десятки кантат – это жаркое желание единения с Богом, жажда найти лучшие, вдохновенные темы и мелодии для прославления Творца.
В изумительной по красоте и проникновенности 106-й кантате Actus tragicus («Трагическое действо») – заметьте, юношеской! – старозаветному страху смерти композитор противопоставил радостное ожидание её. Текст сочинения полностью составлен из библейских цитат. Это сделал сам Бах, не прибегая к помощи либреттистов. Вот мы слышим слова из книги пророка Исайи: «Сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрёшь». Вступает хор, подтверждающий: «Ибо от века – определение: смертью умрёшь». Если бы на этом кантата окончилась, её можно было бы счесть заупокойной, трагическим действом, музыкой отрицания желания. Но вот будто кто-то перевернул страницу Ветхого Завета, и чистым женским голосом, словно это ангелы с небес явились, провозглашается иное. Сопрано поёт: «Гряди, Иисусе!» Открывается Новый Завет, а в нём – слова из Откровения Иоанна. В оркестре не утихает хорал: «Я поручил себя Богу!»…
Бах соединяет стихи из разных мест Евангелия, и везде – желание единения с Господом. Вот виднеется Голгофский крест, слышатся слова: «В руки Твои предаю дух мой». И тут же – ответ: «Ныне же будешь со Мною в раю». Душа – душа Себастьяна! – в спокойной мелодии повторяет: «С миром и радостью я отхожу». Земные страдания позади. «И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезней уже не будет, ибо прежнее прошло…» Вот что слышится в кантате – слова из Откровения Иоанна.
Невольно вспоминается знаменитый сонет Шекспира с начальной строкой «Зову Я смерть…» Но там – бегство от лжи, коварства, несправедливости. У Баха же экстатическое желание нового неба и новой земли вырастает не из чувства отрицания, но из ожидания высшего единства и спасения. Такова его вера – вера протестанта и творца, для которого «осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11: 1) явлены в звуках.
Жизнь, сотню лезвий обнажи,
Но и тогда взойду и выстою –
Не потому, что мало лжи,
А потому, что знаю истину.
Взойду – избавлю дух и плоть
От низкого преуспеяния.
Моя твердыня – мой Господь,
Моя дорога осиянная.
Весь мир приму и обниму,
Утешусь в самой малой малости
И радуюсь не потому,
Что мало горести в дому,
А потому, что много радости!
К слову: вот пример гения – нормального человека. Пример, опровергающий расхожую мысль о том, что гениальность – непременно отклонение от нормы.
Гёте заметил: «Музыка Баха – это музыка пути к Богу, а Моцарт – это гармонии, которые звучат уже в раю». Не знаю, как для кого, но для меня и в краю небесном шюблеровские хоралы, например, или органные прелюдии были бы к месту и ко времени (вернее к вечности). Да и Моцарт – не только райские напевы. Но о нём в другой раз.
Когда меня просят свидетельствовать о вере, спрашивают, как я пришёл к Богу, я с благодарностью вспоминаю Музыку, и, прежде всего Баха – патриарха духовной гармонии. Мне было уже за тридцать, когда я впервые услышал его. Работал я в Харькове, в трамвайно-троллейбусном управлении, в редакции многотиражки «Харькiвський електротранспорт». Редакция располагалась на четвёртом этаже, а на первом, в бухгалтерии, трудился мой товарищ, замечательный поэт Борис Чичибабин. В перерыв мы встречались, читали друг другу последние стихи, обменивались впечатлениями не только о поэзии, но и о жизни, в которой тогда так мало было музыки, гармонии… Мы оба чувствовали: недостаёт чего-то. Главного. И мне, и ему.
В тот день перерыв кончился, Борис возвратился к дебету и кредиту, а я всё продолжал думать о душевном балансе, о равновесии, которого мне так не хватало. Я не спешил к пишущей машинке: газету потом доделаю. Вышел на улицу и вдруг услышал необыкновенную музыку, которая лилась из репродуктора, прибитого к столбу. И голос! Точно с неба сошло всё это ко мне: ведь на земле такой музыки не бывает. В душе вспыхнуло: Бах! Наверное, Бах. Потом я узнал, что это была ария Петра «Сжалься» («Erbarme dich») из «Страстей по Матфею». Вернее – плач, плач раскаяния. Удивительно, но поет его альт, точно это голос не самого Петра, а рыдания его души.
Мандельштам спрашивал, обращаясь через века к Баху: «Высокий спорщик, неужели… опору духа в самом деле ты в доказательстве искал?» Какое уж тут доказательство, когда сердце Себастьяна было переполнено любовью к распятому Христу! Опора – только в любви.
